Впервые я начал осознавать, что русские могут быть хоккейными гениями, в канун Нового Года в 1975 году, когда московский хоккейный клуб Красной Армии играл в Монреале с командой «Монреаль Канадиенс». Тогда мне было шесть лет. Мы гостили у дяди с тетей на ферме в штате Нью-Йорк возле канадской границы, и мой отец при помощи комнатной антенны нашел в старом телевизоре канал, по которому показывали эту игру, по всей видимости, поймав сигнал с противоположного берега реки Святого Лаврентия. Он с большим удивлением и воодушевлением говорил об отваге и особом стиле игры советской команды. Саму игру я не помню: может, потому что меня отправили спать, а может, потому что я по юности лет не мог ничего разглядеть и понять на маленьком экране с размытым изображением (cредних размеров плоский экран, появившийся до HD, тоже не был совершенен; двадцать лет спустя, когда шли финальные матчи Кубка Стэнли, один мой знакомый назвал «маленькими человечками» то, что мы смотрели на 10-дюймовом экране Тринитрона.) Та новогодняя игра не отложилась в моей памяти, хотя и закончилась ничьей при канадском превосходстве. Но почтительное отношение моего отца к русским произвело на меня впечатление, как и странные имена Михайлов и Третьяк. Наверное, это способствовало моему превращению в более поздние годы в фаната ледовой площадки.
Во времена холодной войны некоторые виды спорта становились суррогатом борьбы более крупного масштаба и значения. Олимпийские игры с их подсчетом медалей и большим количеством видов спорта, на которых решала сосредоточиться та или иная страна для утверждения своего превосходства – СССР, США, Куба, две Германии – были полномасштабным сражением противоборствующих идеологий, соперничающих философий и допинговых технологий. С самого начала в Олимпиаде присутствовал шовинистический налет, однако холодная война повысила ставки и превратила ее в пьесу моралите, идущую раз в четыре года. Мы были Рокки Бальбоа, они – Иван Драго. Квинтэссенцией всего этого стало «ледовое чудо» в 1980 году, когда кучка американских студентов побила СССР, лучшую хоккейную команду в мире. История создала событие почти такого же значения, как Карибский кризис 1962 года (rанадской версией была серия 1972 года, когда со счетом 5-3 верх одержала Канада и Наш Образ Жизни.)
Долгие годы в хоккее я болел за СССР против любой команды, кроме США и «Филадельфиия Флайерз». Если не считать эти две мои привязанности патриотического и эстетического характера, я отдавал предпочтение русской манере игры – замысловатой, мягкой, где главным было владение шайбой и коллективная работа (ненавистники «Филадельфии Флайерз» наверняка найдут в этом противоречие), а не жестокая сила и личные достижения. Если хотите, называйте меня коммунистом. Но мне кажется, я заглядывал вперед, в спортивную эпоху после холодной войны, когда национальность команд и спортсменов стала значить гораздо меньше, чем их поведение и манера игры. Вы можете болеть за Роджера Федерера или за бразильский футбол, не фетишизируя Швейцарию и не зная ни слова по-португальски. У вас возникает преданная любовь к федереровскому удару справа и к комбинационному и техничному «жого бонито». Конечно, когда спорт приобрел глобальный характер, весь мир превратился в общий рынок мышц со свободным предложением. Атлеты идут туда, где есть деньги, зачастую не вполне сформировавшись, и сегодня особые черты и специфика спортивной культуры каждой отдельной нации оказались разбавленными и обезличенными. Бразильцы полетели в футбольные лиги Европы, а русские – во второстепенные хоккейные клубы Канады. Теннис эмигрировал в Брейдентон. Вскоре наемники стали походить друг на друга, из каких бы стран они ни приехали.
Наверное, не было более индивидуальной и уникальной спортивной культуры, чем русский хоккей. Замечательный документальный фильм «Красная Армия», вышедший на этой неделе в ограниченном прокате в Нью-Йорке и запланированный к широкому показу в январе, повествует о легендарных советских командах, в основном, устами великого защитника Славы Фетисова, который на закате Советского Союза и своей карьеры приехал играть в НХЛ.
Советская хоккейная концепция развивалась в вакууме под опекой мастера-самоучки и властителя хоккейных дум Анатолия Тарасова, которому Сталин после Второй мировой войны поставил задачу создать программу хоккея на льду, какой в СССР не существовало. Тарасов соединил в ней элементы из балета, шахмат, и хоккея с мячом, подвергая игроков напряженным и весьма необычным тренировочным ритуалам (кадры, найденные режиссером нового фильма Гейбом Полски, который играл за Йель, говорят о том, что ключевым элементом изящного хоккея являются длительные тренировки с отработкой кувырков и кульбитов). Игроки большую часть года жили вместе и долгие годы играли пятерками в неизменном составе. И результатом всего этого, по крайней мере, на хоккейной коробке, был свободный узор из импровизаций на расстоянии, без контактной борьбы, который эти танцоры на льду плели ярко, грациозно, как бы смеясь. Самого большого успеха в игре, доставлявшей прямо-таки эстетическое наслаждение зрителям, они добились, когда их начал тренировать диктатор, аппаратчик и бывший игрок по имени Виктор Тихонов, которого большинство хоккеистов ненавидело. В этом всегда заключался некий парадокс, который Полски поставил в центр своей картины: жесткая система суровой деспотии на клубном и национальном уровне породила самый свободный, самый выразительный хоккей за всю историю.
Так уж получилось, что мой коллега и товарищ по команде пивной лиги Кит Гессен (Keith Gessen) выступил сегодня в Нью-Йоркской публичной библиотеке на тему российского хоккея. Он начитался Тарасова. Кит сказал: «Позднее, когда Тарасов побывал в США и пришел в изумление от чудовищных американских городов, от разнообразия продуктов в супермаркетах, от трюков, которые выделывали дельфины в «Морском мире», он заявил спортивному скауту: «Ваши люди умеют строить самые высокие в мире здания. Вы призводите сорок девять различных сортов майонеза. Вы учите дельфинов выполнять самые сложные задания. Почему же вы не можете научить своих хоккеистов отдавать пас больше чем на два метра?»
После распада Советского Союза количество игроков, мастерски освоивших эту уникальную манеру игры, начало уменьшаться, и влияние русской системы ослабло. В России есть великолепные молодые хоккеисты, однако их стиль мало чем отличается от манеры хоккейной элиты Северной Америки или, скажем, Швеции. Вместе с перекрестным опылением пришло усреднение. Сейчас хоккей лучше у нас и, пожалуй, не так хорош, как раньше, у них. В отсутствие разницы в стиле решающие хоккейные сражения между Востоком и Западом стали менее интересными, менее значимыми. Они стали просто матчами. Все, что осталось для насыщения этих состязаний особым смыслом внеспортивного свойства, это патриотизм и сопутствующая ему агрессивность. По просьбе Владимира Путина Фетисов, который боролся с советским истэблишментом за право играть в Северной Америке, оставляя у себя заработанные там деньги, после завершения карьеры в НХЛ вернулся в Россию, чтобы помочь возродить полумертвый спортивный аппарат России. Он работал министром спорта, помогал организовывать Олимпиаду в Сочи, а затем, видимо, благодаря этим успехам, был единогласно избран в верхнюю палату российского Федерального Собрания. Сочинская Олимпиада, как и хоккейная программа Тарасова, были призваны вызывать гордость за страну у себя дома и зависть за границей, чтобы Россия закрепилась на мировой сцене. Человек, сопротивлявшийся системе, стал ее частью.
«Что вы имеете в виду, говоря, будто я часть системы? – спросил Фетисов, когда мы встретились несколько недель назад в Нью-Йорке с ним и с Полски. – Я часть государственной системы, которая пытается вернуть народу чувство гордости». Мне показалось, что Фетисов поразительно, а порой прелестно вспыльчив и обидчив, когда говорит о националистическом подтексте спорта, несмотря на его же заявления о том, что его миссия – укреплять через спорт патриотизм. «Вам мозги промыли», – заявил он. Я признался в своей любви к манере игры Фетисова и его команды, но он заметил в этом нотки критики в адрес сегодняшней России. Американская мечта, наполовину в шутку, наполовину всерьез сказал он, состоит в том, чтобы винить всех во всем. Он был хорошо подготовлен к матчу Нас против Них.
Я спросил его, возможен ли в свете ухудшения отношений между США и Россией («Они никогда не были настолько плохи, – заявил он. – Никогда») возврат к той обстановке времен холодной войны, когда международные спортивные состязания были наполнены политической значимостью и идеологическими пристрастиями. «Вы думаете, фанаты «Вашингтон Кэпиталз» теперь возненавидят Овечкина, потому что он русский? Это же смешно. Думаю ли я, что российская хоккейная команда хочет победить сборную США, потому что Обама президент? Это тоже смешно. Они хотят одержать верх над американцами, потому что они хорошие хоккеисты и хотят побеждать. Для меня как для игрока не имело никакого значения, какая там политическая система. У меня были игры, были тренировки. В те годы я не думал об этих гребаных парнях из Политбюро. Мне было наплевать на них».
А нам нет, как и парням из Политбюро. И хотя антагонизм мог вызывать предубежденность, заблуждения и мучения, он также рождал прекрасный и содержательный хоккей. Стоило ли оно того?
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Долгие годы в хоккее я болел за СССР против любой команды, кроме США и «Филадельфиия Флайерз». Я отдавал предпочтение русской манере игры – замысловатой, мягкой, где главным было владение шайбой и коллективная работа, а не жестокая сила и личные достижения. Если хотите, называйте меня коммунистом. Но мне кажется, я заглядывал вперед, в спортивную эпоху после холодной войны.
