Несколько лет назад, посмотрев с полдесятка квартир по всей Москве, я побывал в квартире, которую сдавали в огромном здании, расположенном на противоположном берегу реки от Кремля, известном как «Дом на набережной». В 1931 году, когда сюда начали заселяться жильцы, это был самый большой жилой комплекс в Европе, представлявший собой отдельный мир величиной с несколько городских кварталов. «Дом правительства», как он изначально назывался, был построен в эклектическом стиле, сочетавшем в себе массивные геометрические формы конструктивизма со стремящейся ввысь помпезностью классицизма. В доме было 505 квартир, в которых жили представители советской правящей элиты — комиссары и генералы Красной Армии, а также пресловутые ученые-марксисты.
В тот день, когда я приехал посмотреть квартиру, ее владелица Марина, приятная жизнерадостная женщина за сорок, которая работает в международной нефтегазовой компании, встретила меня во дворе. Мы поднялись в квартиру, в которой ее семья жила на протяжении четырех поколений. Квартира была трехкомнатная с небольшим балконом. После нескольких ремонтов подряд основная часть первоначальных архитектурных деталей исчезла, но в итоге квартира стала светлее и просторнее: теперь она не столько напоминала квартиру советского аппаратчика, сколько современное жилище в стиле IKEA. Из высоких окон гостиной открывался вид на имперские башни Кремля. Я решил снять квартиру.
К тому времени Дом на набережной пользовался популярностью у живших в стране иностранцев и был знаменит своим расположением: рядом находился целый комплекс баров и ночных клубов, открытых в отреставрированных производственных зданиях на территории бывшей кондитерской фабрики «Красный Октябрь». А рядом только что открылся институт медиа, архитектуры и дизайна. Я часто брал свой ноутбук и работал, усевшись в кафе, обставленном винтажной мебелью. В доме я быстро нашел друзей, среди которых были голландский журналист Олаф и его жена Аня, которые работали в школе дизайна, и Даша, владелица популярного в Парке Горького кафе с площадкой для игры в петанк. Со временем я подружился и с Анатолием Голубовским, историком и режиссером-документалистом, которого все зовут Толей. Ему шестьдесят лет, у него седая борода и волнистые волосы, Толя — один из самых интересных и заслуживающих доверия рассказчиков, которых я знаю. Они с женой живут в квартире почти по соседству с моей. Сначала там жил его дедушка, который при Сталине был главным советским литературным цензором.
Самым поразительным в этом доме была и остается его история. В 1930-е годы, во время сталинских чисток, Дом правительства приобрел жуткую репутацию. По сравнению с другими многоквартирными домами Москвы здесь на душу населения приходилось самое большое количество арестов и расстрелов. В Москве больше нет таких мест, где столь явно прослеживается связь с миром бюрократических привилегий советских времен и тех ужасов и убийств, к которым эти привилегии зачастую приводили. Учитывая всеобщий интерес к этому дому, сегодня он считается своего рода фантасмагорическим музеем прошлого века России, населенным призраками. Я спросил Толю, как он понимает скорбную известность нашего дома. «Почему у этого дома такая тяжелая, тягостная аура?— уточнил он. — А вот почему: с одной стороны, его жильцы жили как новый класс дворян, а с другой стороны, они знали, что в любую секунду их могут разорвать в клочья и уничтожить».
Сто лет назад, в ту бурную осень 1917 года, большевики во главе с Владимиром Лениным воспользовались политическим хаосом в России. Империя к тому времени ослабла, стала беспомощной, и в феврале царь Николай II покинул свой престол, положив конец эпохи Романовых, царской династии, правившей страной более трехсот лет. В октябре того года Ленин с большевиками свергли временное правительство, захватив власть и положив начало диктатуре пролетариата. В то время большевики не были крупнейшей в стране или самой популярной социалистической партией, но эти люди со всей страстностью верили в свои собственные пророчества. По сути это была первая, основанная на вере апокалиптическая секта, которая встала во главе страны.
Это вступительные слова новой поучительной книги Юрия Слезкина, историка, родившегося в СССР, который в 1983 году эмигрировал в США и в течение многих лет преподавал в Калифорнийском университете в Беркли. Его книга «Дом правительства» представляет собой эпическое повествование на 120 страницах. Автор ведет удивительный рассказ о знаменитом доме и о нескольких поколениях его обитателей, а также рассказывает, пожалуй, не менее интересую историю взлетов и падений большевистской веры. По словам Слезкина, большевики фактически были представителями милленалистского культа, маленьким племенем, радикально настроенным против коррумпированного мира. По призыву Ленина они стремились осуществить обещанную революцию, или открыть истину, которая положила бы начало более благородной и справедливой эпохе. Как известно, этого не произошло. Книга Слезкина — это повествование о «несбывшемся пророчестве». А само здание (являющееся на протяжении нескольких последних лет моим домом) — это «место, где революционеры возвращались к реальности, а революция умирала».
В годы после Великой Октябрьской социалистической революции, как ее называли в советской литературе, большевистские лидеры превратились в функционеров коммунистической партии. Они столкнулись с загадкой, ломая голову над тем, как превратить свою секту в церковь — то есть, как выйти за рамки апокалиптической риторики и создать стабильную систему управления. В 1924 году Ленин умер, и Сталин, лавируя, чтобы прийти к власти, объявил, что мировая революция не нужна, а социалистическую утопию можно «построить» и в отдельно взятой стране — СССР. «Построение» социализма было метафорой того, что впоследствии получило известность как сталинская революция, характерной особенностью которой была стремительная урбанизация и индустриализация. Бешеные темпы строительства стали воплощением мифа о сотворении мира: в первый день коммунистическая партия построила Магнитогорский металлургический комбинат, во второй день — Харьковский тракторный завод. Жители Москвы восхищались метро, которое начало свою работу в середине 30-х годов. Его похожие на пещеры подземные станции — украшенные люстрами и отделанные мрамором — производили впечатление дворцов новой коммунистической эпохи.
Разумеется, строителям этого нового государства были нужны собственные дома. После революции высшие партийные чиновники селились в квартирах в самых престижных частях города — они жили на территории Кремля, в номерах гостиниц «Националь» и «Метрополь», а также в зданиях известной православной семинарии. Считалось, что такое жилье является временной необходимостью, после чего будут быстро созданы условия для коллективного проживания. Первые постреволюционные годы были временем утопических экспериментов — как в архитектуре, так и в «социальной инженерии». Конструктивист Константин Мельников составил чертежи гигантских «лабораторий сна», в которых сотни рабочих могли бы одновременно погружаться в сон под воздействием создаваемых специальной аппаратурой запахов и успокаивающих звуков. Однако к концу 20-х годов Сталин подавил дух свободы в искусстве, и партийные чиновники — во всяком случае, высокопоставленные — привыкли к комфорту своих гостиничных номеров и дворянских особняков. Строительство Дома правительства началось в 1928 году по проекту Бориса Иофана. Он предлагал дом «переходного типа» — то есть, это было здание с коммунальными услугами и всем, что необходимо для проживания в коллективе. Но в нем жильцы пока могли жить в традиционных семейных квартирах. Когда весной 1931 года дом был построен, пишет Слезкин, отличительной особенностью здания было следующее:
столовая, способная обслуживать всех жильцов дома, театр на 1300 мест, библиотека, несколько десятков залов для проведения различных мероприятий (от игры в бильярд до репетиций симфонического оркестра), а над театром — теннисный корт и баскетбольная площадка, два спортзала, и несколько душевых комнат. В доме также были банк, прачечная, телеграф, почтовое отделение, детский сад, поликлиника, парикмахерская, продуктовый магазин, универмаг, кинотеатр на 1500 мест с кафе, читальным залом и сценой для музыкантов.
Квартиры распределялись между ответственными работниками, руководившими строительством коммунизма в стране. Николай Подвойский, бывший семинарист, возглавлявший штурм Зимнего дворца в 1917 году, поселился в квартире № 280. Борис Збарский, химик, отвечавший за бальзамирование и поддержание в нужном состоянии тела Ленина в Мавзолее на Красной площади, получил квартиру № 28. Никита Хрущев, тогдашний 40-летний глава Московского комитета партии, занял квартиру № 206. А сам Иофан поселился в квартире на мансарде.
В моей квартире, расположенной в не самом «завидном» крыле здания, жила семья Михаила Сергушева. Он родился в 1886 году в крестьянской семье и увлекся политикой, когда работал в Риге на фарфоровом заводе. Правнучка Сергушева Марина, которая, сдала мне квартиру, рассказала, что в годы после революции Сергушев объехал около полдесятка тогдашних областей, помогая «устанавливать» коммунизм на всей территории Советского Союза. Одного его слова было достаточно, чтобы решить судьбу местных чиновников и даже целых деревень и крестьянских хозяйств. Сначала Сергушев поселился в 7-комнатной квартире в особняке, некогда принадлежавшем графу, где его сын ездил из комнаты в комнату на велосипеде. Однако у Сергушева было слабое здоровье, и в 1930 году он умер от туберкулеза. В следующем году жена и сын переехали в Дом правительства.
«Перехода» к коллективной жизни, в расчете на который строился дом, так и не произошло. Вместо этого жильцы дома все больше отдалялись от идеалов коллективизма и по своему образу жизни постепенно начали подозрительно напоминать буржуазию. Глажкой белья и приготовлением пищи занимался обслуживающий персонал, чтобы жильцы могли проводить весь день и большую часть ночи на работе, а их дети могли заниматься чтением Шекспира и Гете. Обслуживающий персонал в доме был многочисленным — по одному сотруднику на четверых жильцов. Слезкин сравнивает Дом правительства с фешенебельным жилым домом «Дакота» в Нью-Йорке — дворцом, воплощающем капитализм, расположенным у Центрального парка, где жители могут есть в ресторане на территории комплекса и играть в теннис и крокет на частных кортах. Согласно отчету, подготовленному для ЦК партии в 1935 году, расходы на содержание Дома правительства превысили московские нормы на 670% процентов. Дом правительства «обеспечил переход к коллективизму» в такой степени, что секта аскетов превратилась в «духовенство» изнеженной элиты.
Так же, как Дом правительства не оправдал своего предназначения, молодое советское государство не воплотило в жизнь свои пророчества о справедливом бесклассовом обществе. Люди по-прежнему страдали от нехватки продовольствия, жили в тесноте и испытывали множество других житейских проблем. К этому рано или поздно приходят все милленаристские движения: речь идет о так называемом «большом разочаровании». Этот термин Слезкин позаимствовал из истории Уильяма Миллера (William Miller), фермера из штата Массачусетс, который предсказал, что конец света наступит в 1843 году, а когда этого не произошло, перенес дату на 22 октября 1844 года. Советский Союз пережил две революции, ленинскую и сталинскую, однако, как возвышенно выражается Слезкин, «мир не прекратил своего существования, синяя птица счастья не возвращается, любовь не раскрывается, являя миру всю глубину своей доброты и милосердия, а смерть, скорбь, слезы и боль никуда не исчезают». Так что же делать?
Ответом стали человеческие жертвы — «одна из старейших движущих сил истории», пишет Слезкин. «Чем сильнее ожидание, тем непримиримее враги; чем непримиримее враги, тем более необходима внутренняя сплоченность; чем более необходима внутренняя сплоченность, тем настойчивее начинают искать козлов отпущения». Вскоре в сталинском Советском Союзе начались чистки. Такие понятия, как случайность или ошибка, не признавались — любое отклонение от «правильной линии» и невыполнение обещанного, отсутствие достижений и успехов считалось результатом преднамеренного саботажа. Это — логика черной магии, духов и ведьм, это охота на ведьм. Вполне естественно, что жертв во время этой охоты находили среди тех, кто первым начал воплощать первоначальное пророчество в жизнь.
Сейчас, когда в одном из дворов этого дома есть детская площадка, а на первом этаже расположено паназиатское кафе, где подают лапшу, представить себе такое довольно трудно. Но за 1937-й и 1938-й годы Дом правительства стал центром трагических событий — исчезновений, арестов и смертей. Списки тех, кто подлежал аресту, составлялись в НКВД, советской тайной полиции, которая впоследствии получила название КГБ, и утверждались Сталиным и его близкими соратниками. Аресты проводились среди ночи. Группа офицеров НКВД обычно подъезжала к дому в «черном воронке», стандартном автомобиле, который использовала тайная полиция и силуэт которого напоминал хищную птицу. Я много раз слышал историю, которая, кажется маловероятной, о том, что агенты НКВД иногда использовали мусоропроводы, проходившие подобно большим трубам через множество квартир. Они внезапно появлялись прямо в квартире подозреваемого — не было необходимости даже стучать в дверь. После формального суда, который мог длиться всего от трех до пяти минут, арестованных отводили либо влево, либо вправо: в тюрьму или на расстрел. «Большинство арестованных из числа жильцов Дома правительства выводили вправо», — пишет Слезкин.
Никто вслух не вспоминал обвиняемого и не говорил о его тяжелом положении с оставшимися в живых членами семьи. В основном, пишет Слезкин, те, кто жил в Доме правительства, «считали, что враги действительно существуют повсюду». Люди думали, что даже если среди жертв и были невиновные люди, то они пострадали в результате единичных ошибок, а в остальном кровопролитие было справедливым и совершалось с благими намерениями. Он приводит цитату из дневника Юлии Пятницкой, муж которой, чиновник Коминтерна, был арестован в Доме правительства вместе с их 17-летним сыном в 1937 году. Пятницкая страдает за сына и разрывается между двумя противоположными «образами» мужа. С одной стороны, он — честный революционер, с другой — предположительно враг народа. Когда она думает о «первом», она пишет: «Мне так жаль его, и хочется умереть или бороться за него». Но когда она размышляет над «вторым», ее чувства меняются: «Я чувствую на себе пятно позора, я вызываю гадкое чувство отвращения. И мне хочется жить дальше, чтобы увидеть, как их всех поймают. Я не испытываю к ним никакой жалости». По словам Слезкина, во время чисток было арестовано или выселено в общей сложности 800 жильцов Дома правительства — 30% от всего количества проживавших в нем людей. 343 из них были расстреляны.
Вскоре аресты начались и среди других людей — помимо жильцов Дома правительства, стали арестовывать их нянек, охранников, прачек и уборщиков лестниц. Как враги народа были арестованы комендант дома и начальник хозяйственного отдела аппарата коммунистической партии. Обнаруживалось такое количество врагов народа, что отдельные квартиры переходили от одних жильцов к другим с безумной скоростью, и все это казалось каким-то жутким абсурдом. В апреле 1938 года директор Кузнецкого металлургического завода Константин Бутенко переехал в квартиру № 141, которая освободилась после ареста прежнего жильца, заместителя комиссара Наркомздрава СССР. Бутенко прожил в этой четырехкомнатной квартире всего полтора месяца, после чего его самого арестовали, а его семью выселили. В освободившейся квартире поселился Матвей Берман, один из основателей ГУЛАГа. Полгода спустя Берман был арестован и в следующем году расстрелян.
Как-то недавно я зашел домой к Анне Борисовой, чья квартира находится напротив моей по другую сторону двора. Борисова — художник-любитель и поэт, и стены ее гостиной увешаны сделанными ею фотографиями, рядом с которыми висят пожелтевшие семейные портреты. Ее квартира напоминает просторный салон. Борисова поставила на стол чайник, нарезанный соленый сыр и пирог. Она рассказала мне о своем дедушке Сергее Малышеве, который был советским чиновником и занимался вопросами продовольствия и торговли. Борисова объяснила, что весь 1937 год он жил, мучаясь от страха. «У него было предчувствие, — сказала она. — Он все время ждал, не спал по ночам». Однажды вечером Малышев услышал в коридоре шаги — кто-то поднимался по лестнице — и упал замертво от сердечного приступа. В некотором смысле его смерть спасла семью: ареста не было, а значит, и не было причин выселять его родственников из квартиры. «Поскольку он умер собственной смертью, то все досталось нашей семье — квартира, все остальное, — сказала Борисова. — И после этого нас никто никогда не трогал».
Мой друг Толя, режиссер-документалист, рассказал мне, как выжил в те годы его дед, настоящее имя которого было Иосиф Фрадкин. До революции, он взял себе другое имя — «Борис Волин», от русского слова «воля», которое означает и силу воли и свободу. (У большевиков было модно менять фамилии. Владимир Ульянов взял себе имя Владимир Ленин, Иосиф Джугашвили стал Иосифом Сталиным). Волин умел показать себя суровым, воинственным человеком. Он занял пост в Главлите, организации, осуществлявшей цензуру в Советском Союзе, и объявил «решительный поворот в сторону усиления классовой бдительности». К середине 30-х годов Волин уже был заместителем главы Наркомата просвещения, одного из первых органов советской пропаганды и образования. Однажды осенью 1937 года после ссоры со своим начальником, подлым и мелочным человеком по имени Андрей Бубнов, у Волина случился инфаркт. Следующие несколько месяцев он провел в больницах и домах отдыха. После выздоровления он узнал, что Бубнова и всех его заместителей (кроме одного) по Наркомату арестовали и расстреляли.
Я сказал Толе, что, должно быть, было страшно узнать, что в твое отсутствие многие из твоих коллег и друзей были уничтожены. Мы сидели у него в квартире в окружении множества антикварных книг и семейных реликвий. Центром квартиры является старый кабинет его деда — внушительная и величественная комната с тяжелым письменным столом, одна из стен кабинета производит особое впечатление — от пола до потолка она увешана деревянными застекленными полками. «Дело в том, что до этого ужасного открытия было много других», — ответил на мое замечание Толя. Один из братьев Волина был офицером советской разведки, работавшим в США под видом военного атташе. Его отозвали, арестовали и расстреляли. Одна из сестер Волина была замужем за офицером НКВД, и они жили в Доме правительства в одной из соседних квартир. Когда сотрудники мужа пришли его арестовать, он выпрыгнул из окна квартиры и разбился насмерть.
Как я узнал, Волин держал под диваном чемодан с теплыми вещами — на случай, если его арестуют и отправят в ГУЛАГ. Его жена сожгла семейный архив с документами того времени, когда он по заданию большевиков работал в Париже. Она боялась, что из-за этой работы его могут назвать иностранным шпионом. Свою дочь, мать Толи, они научили, как себя вести. Каждый день после школы она должна была подниматься на лифте не на восьмой этаж, где они жили, а на девятый и смотреть вниз на лестницу. Если у дверей их квартиры стоял агент НКВД, она должна была вернуться на лифте вниз и бежать к одной из подруг.
Мы говорили об атмосфере, царившей тогда в Доме правительства, о том, что его бабушка с дедушкой думали, что тот светлый и справедливый мир, который, по их мнению, они построили, начал сам себя «пожирать». «Они могли думать только об одном: как выжить. Я глубоко в этом уверен, — сказал он. — Они не могли вмешиваться, хоть как-то повлиять на ситуацию. Силы, против которых они выступали, были колоссальными — библейского масштаба. Это было все равно, что бороться с самой природой».
Подобно тому, как проходит сильная и страшная буря, аресты прекратились. Последними расстреляли офицеров НКВД. «Когда Сталин и выжившие члены его близкого окружения очнулись от этой оргии, им надо было избавиться от тех, кто приводил в исполнение все эти злодеяния», — пишет Слезкин. Это было незадолго до того, как жителей Дома правительства и всей страны постигла новая трагедия — нападение нацистской Германии в июне 1941 года. Дом правительства был эвакуирован, его жильцов разбросало по всему Советскому Союзу. Как пишет Слезкин, около 500 человек, живших в Доме правительства, ушли на фронт, и 130 из них погибли. В сознании советского народа война была таким же мощным событием, как и революция. Эта война, пишет Слезкин, «оправдала все предыдущие жертвы — как добровольные, так и вынужденные — и дала детям первых революционеров возможность доказать (пойдя еще на одну жертву), что их детство было счастливым, что их отцы были чисты, что их страна является их семьей, и что их жизнь действительно прекрасна даже в минуту смерти».
После войны некоторые жители Дома правительства вернулись назад, но прежняя атмосфера, царившая в доме, уже исчезла. В 40-е годы, когда по соседству со старыми жильцами появлялись новые, и постоянно то привозили, то увозили мебель, дом, по словам Слезкина, стал «более оживленным, более шумным и уже не таким особенным». В городе появлялись новые элитные многоквартирные дома, в том числе и пафосные, похожие на свадебные торты, сталинские высотки. И Дом правительства перестал быть единственным в Москве престижным местом жительства.
Культ Сталина, а, значит, и миф о моральном преимуществе и исключительности Советского Союза — «то, что, как пишет Слезкин, связывало немногих уцелевших жителей Дома правительства» — начали развенчиваться в 1956 году. Тогда Хрущев, живший когда-то в Доме правительства, а теперь — первый секретарь ЦК КПСС — выступил на ХХ съезде партии с секретным докладом о преступлениях Сталина. Этот удар по непогрешимости СССР стал для представителей первого поколения революционеров-большевиков трагическим событием. На деда Толи, который в то время преподавал в институте марксизма-ленинизма, доклад произвел крайне тягостное впечатление. Незадолго до этого умерла его жена, и, по словам Толи, эти два события «свели его в могилу». Не прошло и года, как в возрасте 71 года Волин умер.
Родители Толи были типичными представителями следующего поколения советской интеллигенции: успешными и внешне беспрекословно поддерживающими коммунистическую систему, но в глубине души скрывавшими сомнения и разочарования. Толя, как и многие его друзья, рос в безопасной атмосфере, которую обеспечивала послевоенная мощь Советского Союза. Он был всем доволен и радовался жизни. Одно из его самых ранних воспоминаний — первый полет в космос Юрия Гагарина в 1961 году. Тогда его семья смотрела передачу о полете по телевизору — устройству, которое в то время было в Москве невероятным дефицитом. «Гагарин совершил свой полет, и теперь мы, СССР, были вне себя от радости, — вспоминал Толя, описывая царившее в то время настроение. — Я чувствовал себя центром Вселенной».
В те годы жильцы Дома правительства по-прежнему де-факто были представителями советской элиты, даже если уже не все из них были высокопоставленными чиновниками. В одном из дворов размещались «спецраспределитель» — полусекретный продуктовый магазин — и кафе, в которых продавали продукты, достать которые в других местах было невозможно, а также различные деликатесы по «льготным» ценам. По словам Толи, никто в его семье этим магазином принципиально не пользовался. Но несколько раз, когда группа молодых людей устраивала импровизированную вечеринку, кого-нибудь из его друзей посылали в магазин и, как по волшебству, «стол для компании из двадцати человек был накрыт».
В квартире, которую я сейчас снимаю, сын Сергушева, Владимир, жил с матерью и гламурной красавицей-женой Нонной. У нее были напряженные отношения со свекровью, которая считала интерес молодой женщины к помаде, кружевным перчаткам и вечерним походам в театр неприлично буржуазным. Благодаря своей фамилии Владимиру Сергушеву удалось попасть на работу в КГБ. Он был умным и рассудительным человеком, но его подвели нервы. В 50-е годы, находясь на задании в Германии, он потерял портфель со сверхсекретными документами, и его без лишнего шума уволили из «органов». Он устроился на работу, получив должность профессора и экономиста, а также доступ к таким «благам», как осетрина и бананы. У него был сын, у которого в 1975 году родилась дочь Марина — хозяйка моей квартиры. Она рассказала мне, что, когда она была ребенком, история Дома правительства была во многом забыта, или на нее намеренно не обращали внимания. С годами она узнала, что ее прадед был автором статьи в Советской энциклопедии, но она не считала его одним их тех, кто «творил» историю.
Возможно, определяющее событие в послевоенной жизни дома произошло в 1976 году, когда бывший житель Дома правительства Юрий Трифонов опубликовал свою повесть «Дом на набережной», в которой в форме художественного повествования рассказал о своем детстве. Трифонов, семья которого переехала в этот дом, когда ему было шесть лет, описывает его как «огромный серый дом с тысячами окон, из которых виден весь город» Его отец занимал высокий пост в Совнаркоме, его мать была экономистом в Наркомате земледелия.
Отца Трифонова арестовали как врага народа в июне 1937 года, когда Трифонову было одиннадцать лет. В апреле следующего года агенты НКВД пришли за его матерью. В момент ареста на ней были легкие парусиновые туфли и серая кофта — в этой одежде она и провела первую зиму в ГУЛАГе в замерзших степях Казахстана. Перед тем, как сесть в машину, она, держа руки за спиной, на мгновение остановилась и взглянула на детей. Она не говорила им привычных слов утешения о том, что невиновна или о том, что скоро вернется. Она лишь дала им совет, который Трифонов запомнил до конца своей жизни: «Дети, что бы ни случилось, никогда не теряйте чувства юмора». Тогда Трифонов не знал, что его отца уже нет в живых, а мать свою он увидит лишь через восемь лет, когда она, слабая и больная, вернется из лагерей. Трифонов написал «Дом на набережной», когда ему был 51 год, и персонажи его повести — это люди его поколения. Правда, о душевной травме, полученной им в годы сталинских чисток, можно понять из того, как он описывает второстепенных персонажей, которые внезапно исчезают. Рассказчик же лишь вскользь замечает, что «люди, покидающие дом, перестают существовать».
Книга сразу же вызвала сенсацию среди советских читателей и дала зданию «новую жизнь»: с тех пор его называют «Домом на набережной». Трифонов умер в 1981 году, но его 78-летняя вдова Ольга с гордостью хранит историю жизни и творчества мужа. Этим летом мы беседовали с ней в маленьком музее, посвященном Дому на набережной, где Ольга работает директором. В музее, расположенном в квартире во дворе здания, хранится множество оригинальных артефактов вроде деревянной мебели, специально изготовленной по эскизам архитектора здания Иофана и предназначенной для жильцов дома. У входа стоит чучело пингвина, которого привез — тогда еще живого — с Северного полюса известный полярник-исследователь Илья Мазурук, живший в доме в 30-40-е годы, и которого, как гласит легенда, водил на вечерние прогулки по набережной. После ареста матери Трифонова с сестрой из дома выселили, и туда он так и не вернулся. Как рассказала мне Ольга, он редко говорил о годах, поведенных в этом доме. «Он был из тех, кто не любит говорить о прошлом, — сказала она. — Он хранил свои воспоминания для своих литературных произведений».
В начале 80-х, как рассказала Ольга, супруги жили в обветшалой квартирке над продуктовым магазином. Популярность Трифонова была огромна. Ходили слухи, что его хотят номинировать на Нобелевскую премию. Однажды к Ольге подошел один советский высокопоставленный чиновник и предложил, чтобы они с мужем переехали в пятикомнатную квартиру в Доме на набережной. Это казалось сказочным подарком судьбы. «Я поднялась домой с этой глупой улыбкой и прямо в коридоре с радостью сообщила ему, что нам предложили переехать в Дом на набережной. «Трифонов отказался: „Ты действительно думаешь, что я хочу туда переехать?"». Естественно, от предложения они отказались. «Для него этот дом связан с самыми светлыми воспоминаниями детства, — сказала Ольга. — С самыми горькими и самыми трагическими, там все перемешалось».
По словам Толи, когда он немного повзрослел, он стал интересоваться не только историей деда, чьи медали и ордена Ленина выставлены в семейном книжном шкафу, но и многими периодами советской истории, которые никогда не обсуждались. Когда ему было около десяти лет, он прочитал рассказ Александра Солженицына «Один день из жизни Ивана Денисовича» о том, как люди жили в сталинских лагерях. Позже он добрался и до трехтомника Солженицына «Архипелаг Гулаг», распространявшийся только через самиздат. К студенческим годам он, как и многие его сверстники, уже был антисоветчиком — нельзя сказать, что он стал диссидентом, но он полностью разочаровался в официальной идеологии. По отношению к дому он испытывал двойственное чувство. «Конечно, на рациональном уровне я знаю историю этого дома, живших в нем людей и все о репрессиях, — сказал Толя. — Но у меня есть и ощущения более личного плана — я здесь родился, вырос и провел здесь большую часть своей сознательной жизни».
В 1991 году многие из тех, кто жил в Доме на набережной, восприняли распад Советского Союза с волнением и облегчением. Жильцы дома больше не были истинными сторонниками коммунизма; к тому времени казалось, что в советской империи не осталось ни одного человека, по-настоящему верившего в коммунизм. 90-е годы для жителей дома, как и для России в целом, были временем безграничных возможностей в условиях полного беззакония — в равной мере волнующих и ужасающих. Пенсионеры уезжали, а их квартиры сразу же прибирали к рукам «новые русские». Гангстеры со всех концов бывшего СССР покупали квартиры, расположенные в этом самом главном московском доме, который для многих по-прежнему ассоциировался с привилегиями и властью. В одних квартирах размещали подпольные казино, другие превращали в тесные общежития для гастарбайтеров. Мою квартиру сдавали американскому промышленнику-нефтянику, а затем — инвестиционному банкиру, после чего в ней жил профессор из Франции. И наконец — перед тем, как в квартире поселился я — ее снимал молодой тусовщик, который устраивал бурные вечеринки, причиняя беспокойство соседям.
Наиболее наглядным символом той эпохи был установленный на крыше логотип «Мерседеса» — возвышавшийся над зданием рекламный знак высотой в несколько этажей. Логотип был установлен в результате какой-то «мутной» сделки, которую с жителями дома никто не обсуждал — и уж тем более их согласия не получал. Городская компания, отвечавшая за содержание здания, ежемесячно получала за это арендную плату в размере миллиона рублей. Когда спустя десять лет вывеску наконец-то убрали, компания внезапно пригрозила банкротством и заявила, что денег у нее нет.
Если характерным признаком 90-х была ничем не ограниченная коммерческая деятельность и коллапс власти, то первые годы правления Путина — начиная с прихода Путина на пост президента в 2000 году — ознаменованы усилением централизованной государственной власти. Кремль подчинил себе и другие властные структуры — в том числе и Русскую православную церковь. В 2012 году эти силы каким-то символическим и нелепым образом оказались фигурантами одного неприятного и затяжного судебного дела между соседями по Дому на набережной. Женщина, жившая в квартире, принадлежавшей главе РПЦ Патриарху Кириллу, подала в суд на своего соседа, знаменитого хирурга Юрия Шевченко, предъявив ему иск на шесть миллионов долларов в качестве возмещения ущерба, который, по ее словам, был нанесен в результате попадания в квартиру строительной пыли из квартиры Шевченко, где шел ремонт. Кирилл же, в адрес которого в то время звучали обвинения в коррупции, связанные с его роскошными часами Breguet, со своей стороны заявил, что квартира была подарена ему бывшим мэром Москвы и используется им только для хранения своей обширной коллекции антикварных книг. Московский суд удовлетворил иск против Шевченко, которому для выплаты исковой суммы пришлось продать квартиру и выехать из дома. И, наконец, из квартиры Патриарха открывается вид на Храм Христа Спасителя, главный городской православный собор. Именно этот собор в том же году стал местом, где панк-группа Pussy Riot выступила с протестом — устроив панк-спектакль с целью высмеять РПЦ за связь с политикой при Патриархе Кирилле.
Когда я позвонил Шевченко, он не захотел обсуждать подробности судебного дела, но поделился размышлениями о доме, в котором раньше жил. «Этот дом был задуман как маленький кусочек неба для избранных, — сказал он. — Но дом этот стоит на скорбном месте, и его жители обречены на горечь и страдания». Вне всякого сомнения, добавил он, дом этот «проклят».
Не могу сказать, что я, или многие мои знакомые, живущие в этом доме, ощущаем на себе давление этой мрачной символики. Моя подруга Нина Завриева, консультант и предприниматель в сфере технологий, выросла в квартире, которая сначала принадлежала ее дедушке, работавшему юристом в секретариате Политбюро. 30-летняя Нина рассказала мне, что богатую историю этого дома она знает с юного возраста. «Теоретически я все это знала, но никогда не чувствовала, — призналась она. — Я никогда это через себя не пропускала, не принимала близко к сердцу». Я спросил ее, произошли ли по ее ощущениям какие-нибудь изменения в здании за все эти годы. Она засомневалась, но потом кое-что вспомнила: изменился цвет фасада. «Когда-то он был розовый, потом стал светло-серым, но вообще-то, как мне кажется, ничего другого я не замечаю».
Еще одна моя хорошая знакомая, 38-летняя Шакри Амирханова, издатель журнала, воспринимает дом примерно так же. Ее дед был почитаемым всеми советским поэтом, который записал квартиру в Доме на набережной на родителей Шакри. Сейчас Шакри живет там со своим другом и пятилетней дочерью. По ее словам, ее пугают масштабы и богатство истории этого дома, которая вытесняет ее собственные ощущения. «Это — мое пространство с моими детскими воспоминаниями — воспоминаниями о том, как мы с сестрой играли по ночам в карты, слушали записи «Битлз», занимались с учительницей игрой на фортепиано в гостиной, — сказала она. — А теперь в этом доме будут жить воспоминания моей дочери».
По словам Толи, ничего «мистического» по отношению к Дому на набережной он не испытывает. Правда, он заметил кое-что положительное, что ассоциируется с домом. Площадь через дорогу стала в 2011 и 2012 годах центральным местом проведения серии масштабных антикремлевских демонстраций. Недовольство протестующих вызвала фальсификация выборов — наблюдатели задокументировали факты вброса бюллетеней и другие нарушения во время недавних выборов в стране. Их также возмущает цинизм и коррупция, которые сегодня стали символом путинского государства. Толя с женой участвовали в маршах и акциях протеста. Он говорит, что это политическое сознание в некотором роде, является, наверное, самым настоящим наследием, полученным от деда, хотя его дед относился к переменам совершенно иначе, чем он. «Мне кажется, что той страсти, той энергии, которые, прежде всего, были движущей силой революции, уже больше нет, — сказал он. — Это естественный процесс. Революционный экстаз утихает и принимает более подходящие формы, становится буржуазным, становится частью системы — и вновь появляется в новых формах».
На протяжении многих лет Путину с трудом удается внятно сформулировать свое отношение к событиям 1917 года и к революционерам, которые со временем поселились в Доме на набережной. Судя по всему, его логика (при всей своей противоречивости) такова: разжигание революции — это плохо, но быть сверхдержавой — это хорошо. Он видит в большевиках-революционерах предшественников тех, кто может бросить вызов его власти сегодня. «…Кто-то раскачивал Россию изнутри и докачался до того, что Россия как государство рухнула, — заявил он, обращаясь к участникам молодежного форума. — Это полное предательство национальных интересов! Такие люди есть у нас и сегодня». В начале этого года в одном из своих редких высказываний по поводу предстоящей столетней годовщины революции он сказал, что россияне должны изучать свою историю, чтобы «полностью понять и осмыслить уроки прошлого» и знать, как поступать в будущем. Правда, он не сказал, о каких уроках идет речь.
Не так давно я беседовал с Глебом Павловским, членом подпольных литературных кружков 1980-х годов, который в 2000-е годы стал одним из главных архитекторов путинской политической риторики — таинственного искусства формулирования установок и влияния на общественное мнение, известного в России как «политтехнология». По его словам, в Путине его привлекло то, что он не олицетворял «ни революцию, ни контрреволюцию — все это осталось в прошлом». Зато под руководством Павловского Путин создал себе образ непогрешимого и не связанного идеологией руководителя, «отца» — сурового и решительного, но прагматичного и лишенного всепоглащающих философских страстей.
В 2004 году Павловский вернулся в Москву из Киева, где он наблюдал за неудачными попытками Кремля поставить на пост президента пророссийского кандидата. Он решил купить квартиру в Доме на набережной. Это была большая солнечная квартира на девятом этаже с окнами во всю стену и просторным балконом, где он часто сидел в кресле и работал. Коллеги Павловского смеялись над тем, в каком доме он решил поселиться. Дело в том, что к тому времени модные кремлевские аппаратчики уже жили в обнесенных заборами особняках за городом. Но Павловскому нравилась солидность, капитальность своего нового дома. «Я чувствовал себя участником истории, и должен сказать, мне это нравилось». По его словам, в этой квартире он провел годы «своего самого яростного путинизма».
Со временем Павловский разочаровался в политической машине, в создании которой принимал участие. В 2011 году, когда Путин решил баллотироваться в президенты на третий срок, Павловский не поддержал это решение. Он покинул Кремль и стал ярым критиком путинского правительства. Как и Толя, он участвовал в протестах на площади через дорогу от дома. В какой-то момент он пришел к выводу, что ему больше не нравится жить в Доме на набережной. И что ему не нравится все то, что с этим домом связано. На протяжении десяти лет он был частью политического истеблишмента страны и, как он выразился, жил в доме, который служил «внешним подтверждением» этого статуса. Но потом он начал испытывать «неприятное чувство и даже чувство неловкости». Причиной тому была его связь с теми представителями жившей в этом доме номенклатуры, которые были виновны в том, что допустили (или не предотвратили) прошлые злодеяния. По словам Павловского, революционеры-большевики, которые первыми поселились в Доме на набережной, «думали, что они умнее, что они смогут перехитрить систему, которую создали. Но они потеряли контроль, стали марионетками чего-то более масштабного и более мощного, чем любая отдельная личность. И к тому времени, когда эта система начала пожирать людей, было уже слишком поздно». В 2015 году он продал свою квартиру и сейчас снимает квартиру в другой части города. В целом, говорит он, уехав из того дома, он испытывает облегчение. «Но мне не хватает тех видов из окна».
