Как и почему возник современный мир и его беспрецедентное процветание? Историки, экономисты, политологи и специалисты из других областей заполняют полки многочисленных библиотек своими томами, в которых объясняют, каким образом и почему в Западной Европе в XVIII веке начался процесс современного экономического роста, или как его еще называют, «Великое обогащение». Одно из наиболее старых и широко распространенных объяснений заключается в многовековой политической раздробленности Европы. На протяжении столетий ни один правитель не мог объединить Европу так, как Китай объединили монголы и династия Мин.
Следует подчеркнуть, что успехи Европы не были результатом какого-то изначального превосходства европейской (и тем более христианской) культуры. Скорее, это было некое классическое эмерджентное свойство, сложный и непреднамеренный результат каких-то более простых связей и взаимодействий. Современное экономическое чудо Европы стало результатом неких непредвиденных и обусловленных обстоятельствами институциональных изменений. Никто ничего не планировал и не изобретал. Но это случилось, и когда данный процесс начался, он создал самоускоряющуюся динамику экономического прогресса, благодаря которой рост на основе знаний стал возможен и жизнеспособен.
Как так получилось? Если говорить об этом вкратце, то политическая раздробленность Европы подхлестнула производственную конкуренцию. Это означало, что европейским правителям пришлось соперничать в борьбе за получение самых производительных интеллектуалов и ремесленников. Специалист по истории экономики Эрик Джонс (Eric L Jones) называл это «системой государств». Последствия политического разделения Европы на множество соперничающих государств были значительны, включая в себя нескончаемые войны, протекционизм и прочие изъяны взаимодействия. Однако многие ученые полагают, что в конечном итоге преимущества такой системы смогли перевесить ее недостатки. В частности, существование многочисленных конкурирующих государств способствовало возникновению научных и технических новшеств.
Идея о том, что европейская политическая раздробленность, несмотря на очевидные издержки, принесла огромные преимущества, давно уже возникала у выдающихся ученых. В заключительной главе «Истории упадка и крушения Римской империи» (1789 год) Эдвард Гиббон (Edward Gibbon) писал: «В настоящее время Европа разделена на 12 могущественных, хотя и неравных королевств». Три из них он называл «почтенными содружествами», а остальные — «множеством мелких, хотя и независимых государств». «Злоупотребления тирании, — писал Гиббон, — сдерживаются взаимным влиянием страха и стыда. Республики обрели порядок и стабильность, монархии впитали принципы свободы, или по крайней мере, умеренности и сдержанности. А нравы нашего времени внесли некоторые чувства чести и справедливости в самые испорченные учреждения».
Иными словами, соперничество между государствами и тот пример, который они показывали друг другу, помогли Европе избежать многих проявлений политического авторитаризма. Гиббон отмечал, что «в мирное время успехи знаний и промышленности ускоряются за счет соревнования стольких деятельных соперников». С ним соглашались и другие писатели эпохи Просвещения, например, Дэвид Юм и Иммануил Кант. Конкуренция между государствами лежала в основе многих важнейших экономических процессов, от реформ Петра I до панической, но тем не менее логичной мобилизации США в ответ на запуск советского спутника в 1957 году.
Таким образом, межгосударственная конкуренция стала мощной движущей силой в экономике. А самое важное, система государств ограничивала контроль политических и религиозных властей над интеллектуальными новшествами. Если бы консервативный правитель решил полностью заглушить еретические и подрывные (то есть, оригинальные и прогрессивные) мысли, лучшие из его подданных просто ушли бы куда-нибудь еще (и подобное случалось неоднократно).
Против этой теории можно выдвинуть возражение, заключающееся в том, что одной только политической раздробленности недостаточно для прогресса. Индийский субконтинент и Ближний Восток, не говоря уже об Африке, были раздроблены на протяжении большей части своей истории, но никакого «Великого обогащения» там не произошло. Совершенно очевидно, что должны быть и другие факторы. Одним из них мог быть размер рынка новых идей и технических новшеств. В 1769 году Мэтью Болтон (Matthew Boulton) писал своему партнеру Джеймсу Уатту (James Watt): «Для меня было бы неоправданным производство Вашего двигателя всего для трех округов. Я считаю, он стоит того, чтобы производить его для всего мира».
Этот принцип оказался верен не только для паровых двигателей, но и для книг и статей по астрономии, медицине и математике. Написание таких книг связано с фиксированными затратами, и поэтому размер рынка имеет большое значение. Если бы раздробленность ограничивала аудиторию каждого новатора и изобретателя, то их идеям при отсутствии должных стимулов было бы сложнее распространяться.
Но в ранней современной Европе политическая и религиозная раздробленность не ограничивала аудиторию идей и инноваций. Политическая раздробленность сосуществовала с весьма удивительным интеллектуальным и культурным единством. Европа представляла собой довольно взаимосвязанный рынок идей, где образованные люди свободно обменивались ими и новыми знаниями. Такое культурное единство Европы уходит корнями в ее классическое наследие и тесно связано с использованием латыни как интеллектуального языка межнационального общения. Значительную роль сыграла и средневековая христианская церковь. Еще задолго до того, как термин «Европа» получил широкое распространение, ее жители считали себя единым христианским миром.
Конечно, на протяжении большей части средневековья интеллектуальная активность Европы (как по количеству участников, так и по интенсивности шедших там дебатов) была ничтожна по сравнению с нашим временем. Так или иначе, после 1500 года она стала транснациональной. Для малочисленного, но активного и мобильного сообщества интеллектуалов национальные границы ранней современной Европы мало что значили. Несмотря на длительность и неудобства путешествий, многие ведущие интеллектуалы европейского континента регулярно перемещались из одного государства в другое. Наглядный пример такой подвижности — биографии двух выдающихся представителей европейского гуманизма XVI века. Хуан Луис Вивес родился в Валенсии, учился в Париже, а большую часть своей жизни прожил во Фландрии. Но при этом он был членом колледжа Корпус-Кристи в Оксфорде и какое-то время являлся наставником дочери Генриха VIII Мэри. Эразм Роттердамский перемещался между Левеном, Англией и Базелем, а какое-то время провел в Турине и Венеции. Такая мобильность интеллектуалов стала еще более наглядной в XVII веке.
Хотя интеллектуалы перемещались по Европе легко и быстро, их идеи распространялись по континенту еще стремительнее, особенно после появления печатного станка и надежной почтовый системы. В относительно плюралистической среде ранней современной Европы, особенно в сопоставлении с Восточной Азией, консервативные попытки подавить новые идеи неизменно терпели крах. Ведущие мыслители, такие как Галилей и Спиноза, пользовались широкой известностью и имели такую репутацию, что если местная цензура пыталась запретить публикацию их произведений, они легко могли найти издателей за рубежом.
«Запрещенные» книги Галилея были быстро вывезены из Италии и опубликованы в протестантских городах. Его трактат «Беседы и математические доказательства» был опубликован в Лейдене в 1638 году, а «Диалог о двух главнейших системах мир» был переиздан в Страсбурге в 1635-м. Издатель Спинозы Ян Риверц (Jan Riewertz) написал «Гамбург» на титульной странице его «Богословского политического трактата», чтобы ввести в заблуждение цензуру, хотя на самом деле книга была опубликована в Амстердаме. Политическая раздробленность и отсутствие координации в государственном устройстве Европы обеспечили интеллектуалом свободу идей, которая была бы просто невозможна в Китае или в Османской империи.
После 1500 года уникальное сочетание в виде политической раздробленности Европы и единения ее научных сил вызвало драматические изменения в распространении новых идей. Книги, написанные в одной части Европы, появлялись и в других ее частях. Уже очень скоро их читали, цитировали, копировали (не чураясь плагиата), обсуждали и комментировали повсюду. Когда в какой-то стране Европы совершалось новое открытие, его уже очень скоро начинали обсуждать и применять во всех ее регионах. В 1628 году во Франкфурте был опубликован труд Гарвея «Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных». 50 лет спустя английский врач и интеллектуал Томас Браун (Thomas Browne) написал, что «сперва все европейские школы зароптали… и единогласно осудили этот трактат… но вскоре она (новая модель кровообращения) была признана и подтверждена выдающимися врачами».
Известные мыслители того времени служили всей Европе, а не местной аудитории, и их авторитет носил общеевропейский характер. Они считали себя гражданами «Республики ученых», которую, по словам французского мыслителя Пьера Бейля (он был одной из ее центральных фигур), они рассматривали как свободное содружество и империю истины. Конечно, в политическом смысле они выдавали желаемое за действительное, и это в значительной степени было желание польстить самим себе. Однако такая характеристика отражает черты сообщества, которое формировало кодекс поведения на рынке идей. Это был рынок, на котором существовала серьезная конкуренция.
Прежде всего, европейские интеллектуалы с готовностью оспаривали почти все, неизменно демонстрируя свою готовность вести на убой священных коров. Они совместно и свободно присягнули на верность идеалам открытой науки. Гиббон отмечал, что философу, в отличие от патриота, позволительно рассматривать Европу как единую «великую республику», баланс сил в которой мог постоянно меняться, а ее народы могли поочередно усиливаться или приходить в упадок. Однако представление о «великой республике» гарантировало «всеобщее счастье, систему искусств, законов и нравов». Это выгодно выделяло Европу на фоне других цивилизаций, писал Гиббон.
Следовательно, в этом отношении европейские интеллектуалы пользовались двойными преимуществами: это преимущества интегрированного транснационального академического сообщества и преимущества системы конкурирующих между собой государств. Результатом стали многочисленные культурные факторы, которые и привели к «Великому обогащению»: вера в социальный и экономический прогресс, растущее признание научных и интеллектуальных новшеств и приверженность беконовскому (то есть, основанному на методах и эмпирических выводах) познанию, находящемуся на службе у экономического развития. Философы и математики Республики ученых XVII века приняли идею экспериментальной науки как основного средства и обратились к математике как к главному методу понимания и описания природы.
Представление о том, что движущей силой промышленной революции стала идея экономического прогресса, основанного на знаниях, до сих пор вызывает споры, причем далеко не без оснований. Примеров чисто научного подхода к изобретениям в XVIII веке не так уж и много, хотя после 1815 года их число быстро увеличилось. Однако, заявляя, что научная революция не имеет никакого отношения к современному экономическому росту, мы забываем о том, что без постоянного расширения знаний о природе все достижения и успехи ремесленников XVIII века (особенно в текстильной промышленности) были бы обречены на постепенный упадок и неудачу.
Даже те новшества, которые родились не совсем на научной основе, не могли бы существовать без определенных подсказок со стороны ученых людей. Так, морской хронометр, ставший одним из главных изобретений эпохи промышленной революции (хотя так о нем почти никогда не говорят), появился на свет лишь благодаря работе математиков и астрономов прошлого. Первым из них был голландец (точнее, фриз) из XVI века, математик и астроном Гемма Ренье (известный как Гемма Фризиус), который заявил о возможности создания того, что веком позже в 1740 году сделал Джон Харрисон (изобретатель-часовщик, решивший эту серьезную проблему).
Интересно отметить, что научные достижения был обусловлены не только появлением открытого и постоянно развивающегося наднационального рынка идей, но и созданием все более совершенных приборов и инструментов, которые способствовали проведению исследований в области естественных наук. Главными из них были микроскоп, телескоп, барометр и современный термометр. Все они были созданы в первой половине XVII века. Более точные приборы помогли таким наукам, как физика, астрономия и биология развенчать многочисленные мифы и заблуждения, унаследованные от классической древности. Новые представления о вакууме и давлении способствовали изобретению атмосферных двигателей. В свою очередь, паровой двигатель вдохновил ученых на исследования в области преобразования тепла в движение. Через 100 с лишним лет после появления первой паровой машины Ньюкомена в 1712 году (знаменитый двигатель из замка Дадли) были разработаны основы термодинамики.
В Европе в XVIII веке связь между чистой наукой и деятельностью инженеров и механиков становилось все более тесной. Дескриптивное знание (описательное) и прескриптивное знание (предписывающее) стали взаимно поддерживать и направлять друг друга. В такой системе процесс после его запуска идет самостоятельно. В этом смысле развитие на базе знаний оказалось одним из самых стойких исторических явлений, хотя условия такой стойкости были необычайно сложны, и прежде всего требовали существования конкурентного и открытого рынка идей.
Мы обязаны признать, что Великое обогащение Европы (и мира) не было неизбежным. Если бы изначальные условия сложилbсь немного иначе, или если бы случились какие-то непредвиденные обстоятельства, то промышленная революция могла бы никогда не наступить. При несколько ином развитии политических и военных событий могли победить консервативные силы, которые стали бы враждебно относиться к новому и прогрессивному представлению о мире. Триумф научного прогресса и устойчивый экономический рост были предопределены не более, чем превращение Homo Sapiens (или любого другого вида) в доминирующий вид на планете.
Работа на рынке идей после 1600 года стала основой европейского Просвещения, в котором вера в научный и интеллектуальный прогресс превратилась в амбициозную политическую программу. Эта программа, несмотря на многочисленные недостатки и изъяны, до сих пор занимает господствующее место в политике и экономике стран Европы. Хотя время от времени реакционные силы огрызаются, они не могут создать серьезную угрозу научно-техническому и технологическому прогрессу, который, придя в движение, становится непреодолимым. В конце концов, наш мир по-прежнему состоит из конкурирующих между собой субъектов и нисколько не ближе к объединению, чем Европа в 1600 году. Рынок идей сейчас активен и деятелен, как никогда прежде, а инновации происходят все быстрее и стремительнее. Мы пока еще не насладились даже самыми доступными плодами прогресса, а впереди нас ждет гораздо больше интересного.
Джоэль Мокир — профессор, преподаватель экономики и истории, работающий в Северо-Западном университете в Иллинойсе. В 2006 году он получил премию Heineken по истории от Королевской академии наук Голландии. Его последняя книга, вышедшая в 2016 году, называется A Culture of Growth: Origins of the Modern Economy (Культура развития. Происхождение современной экономики).
