Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Отец "политики сдерживания" великий американский дипломат Кеннан любил и понимал Россию, пишет Foreign Affairs. Его концепция, отмечает автор статьи, имела политическое, а не военное измерение. Кеннан придумал ее для диалога, а не милитаризации.
Уроки холодной войны.
Фредерик Логвалл (Fredrik Logevall)
Все мы, кто в конце 80-х и начале 90-х годов писал дипломы по истории дипломатии США, читали его. Ибо хотя в современных международных отношениях Соединенных Штатов были и другие важные фигуры, одной из выдающихся среди них был Джордж Кеннан, "отец политики сдерживания", который впоследствии стал проницательным критиком политики США, а также историком, отмеченным многими наградами. Мы анализировали его знаменитую "Длинную телеграмму" из Москвы от февраля 1946 года, его статью под псевдонимом "Х", опубликованную в Foreign Affairs на следующий год, и его длинный и не приукрашенный отчет о Латинской Америке за март 1950 года. Мы глотали его лекции, которые он читал в Чикагском университете, его мемуары, вышедшие двумя частями в 1967 и 1972 годах, первая из которых получила Пулитцеровскую и Национальную книжную премию. Мы изучали все его публикации, до которых смогли добраться. (Я подумал, что нельзя было пропустить книгу "Россия выходит из войны" 1956 года, поскольку она получила не только те же награды, что и первый том его мемуаров, но и престижные для историков премии Джорджа Бэнкрофта и Фрэнсиса Паркмана.) Мы погружались в исследования наследия Кеннана, осуществленные такими мэтрами политологии, как Дэвид Майерс (David Mayers), Уолтер Хиксон (Walter Hixson), Андерс Стефансон (Anders Stephanson) и Уилсон Мискамбл (Wilson Miscamble).
И при всём при этом некоторые из нас задавались вопросом, был ли Кеннан столь уж важен для политики США в начале холодной войны, как его представляли многочисленные аналитики? Возможно, думали мы, его следует считать архитектором Американской стратегии, а не просто архитектором какого-то "сдерживания"? Пожалуй, самое большее, что можно было сказать, это то, что он дал название — "сдерживание" — и определенную концептуальную направленность внешнеполитическому подходу, который уже тогда зарождался, хотя еще и не существовал полноправно. В конце концов, даже на Потсдамской конференции в середине 1945 года, задолго до "Длинной телеграммы" или статьи "Х", американские дипломаты поняли, что Иосиф Сталин и его соратники намеревались господствовать в тех районах Восточной и Центральной Европы, которые заняла Красная Армия. По мнению официальных лиц того времени, мало что можно было сделать, чтобы помешать этим планам, но они пообещали сопротивляться любым попыткам кремлевских лидеров продвинуться дальше на запад. Одновременно Советам не позволили вмешаться в дела Японии или взять под контроль Иран или Турцию. Это и было "сдерживание" во всем, кроме самого термина. К началу 1946 года, когда Кеннан написал "Длинную телеграмму" из посольства в Москве, антигитлеровская коалиция военного времени стал лишь слабым воспоминанием прошлого. К тому времени антисоветские настроения стали неотъемлемой частью внутренней политики США.
Тем не менее телеграмма 1946 года и статья 1947 были замечательными аналитическими материалами, которые многое объясняли в отношении того, как официальные лица США видели послевоенный мир и место нашей страны в нем. Тот факт, что Кеннан вскоре начал дистанцироваться от своей теории "сдерживания" и заявлять, что его просто неправильно поняли, что мировая политика в целом оказалась более агрессивной, чем он предполагал, только добавлял интриги. Был ли он более враждебно настроен в отношении Москвы в тот ранний период, чем утверждал позже? Или он просто был расплывчатым в своих выражениях, подразумевая воинственность Советов, которой он не чувствовал? Имеющиеся доказательства предполагали первое, а окончательное решение отложили до полного вскрытия личных документов Кеннана и, особенно, его гигантских дневников, которые охватывают 88 лет и насчитывают более 8000 страниц.
Что эти материалы были действительно богатыми, мир узнал после публикации официальной биографии Кеннана за авторством Джона Льюиса Гэддиса (John Lewis Gaddis), которая готовилась три десятилетия и получила широкое признание в 2011 году и Пулитцеровскую премию. Ведь именно Гэддис имел полный доступ к документам Кеннана и активно их использовал. В 2014 году, вышла книга "Дневники Кеннана" — 768-страничный сборник статей, умело отобранных и аннотированных историком Фрэнком Костильолой (Frank Costigliola). Ученые давно знали о вспыльчивом, сложном характере Кеннана и его склонности к ворчливой задумчивости, но дневники обнажили эти качества во всей их полноте. В результате появился человек выдающихся интеллектуальных способностей, чувствительный и гордый, экспрессивный и эмоциональный, неуравновешенный в современном мире, склонный к жалости к себе, пренебрежительно относящийся к тому, что он считал моральным упадком Америки и безудержным материализмом, и склонный к уничижительным заявлениям о женщинах, иммигрантах и иностранцах.
Тем не менее, в одном ключевом отношении дневники Кеннана оказались неинформативными. Как и многие люди, Кеннан меньше вел личные записи, когда был сильно занят. В них практически нет ничего важного из тех знаменательных 1946 и 1947 годов, когда он написал два документа, на которых основывалось его политическое влияние, и когда он начал пересматривать фундаментальные положения о характере советского вызова и предпочтительном американском ответе. За весь 1947 год, возможно, поворотный как для начала холодной войны, так и для карьеры Кеннана, есть только одна запись: стихотворение на одну страницу. А ведь любая серьезная оценка исторической значимости Кеннана должна концентрироваться вокруг именно этого периода конца 40-х годов. Насколько глубоко Кеннан повлиял на политику США на заре борьбы сверхдержав? Когда и почему он отказался от теории "сдерживания"? Уместно ли говорить о "двух Кеннанах" в связи с холодной войной?
Теперь Костильола опубликовал полномасштабную биографию этого человека, начиная с его рождения в преуспевающей семье среднего класса в Милуоки в 1904 году и вплоть до его смерти в Принстоне, штат Нью-Джерси, в 2005 году. Это захватывающая, искусно написанная, но временами разочаровывающая книга, более половины которой посвящена юности и началу карьеры дипломата. Непревзойденное знакомство Костильолы с дневниками Кеннана проявляется в полной мере. Хотя он не уклоняется от цитирования даже некоторых из неприятных их частей, он больше сочувствует "второму" Кеннану, который осудил милитаризацию США, в свою основу которой легла как раз теория "сдерживания", и активно выступал за американо-советские переговоры. Кеннан, пишет Костильола, оказался "в значительной степени невоспетым героем" не за его концепцию сдерживания, а за его чистосердечные и активные усилия по ослаблению остроты противостояния холодной войны.
Любопытно, что, как показывает Костильола, эти усилия могли бы развиться в более полном объеме уже в конце 40-х годов, когда конфликт между сверхдержавами все еще находился в зачаточном состоянии. Эта трансформация в мышлении Кеннана особенно интересна и актуальна сегодня, в эпоху, которую многие аналитики называют ранней стадией еще одной холодной войны, когда американо-российские отношения находятся в глубокой заморозке, а Китай играет роль напористого Советского Союза. Если аналогия верна, то уместно спросить: как и почему изменилось мышление Кеннана? И содержит ли эволюция его воззрений уроки для его преемников, вырабатывающих сегодня политику для новой эры конфликтов?
Наш человек в Москве
Любовь Кеннана к России проявилась рано, и отчасти из-за семейных уз: двоюродный брат его деда, которого также звали Джордж Кеннан, был географом-исследователем, прославившимся в конце XIX века своими работами о царской России и тем, что пролил свет на тогда далекий и суровый ее край — Сибирь. Вскоре после окончания Принстона, в 1925 году, младший Кеннан поступил на дипломатическую службу и проявил интерес к этой стране. Со временем этого интереса стало намного больше. Костильола пишет: "Любовь Кеннана к России, его поиски какой-то мистической связи с ней, которые отчасти проистекали из переживаний одиночества в его психике, восходящих к потере матери, имели огромные последствия для политики". Это многозначительная фраза с утверждениями, которые трудно проверить. Но не может быть никаких сомнений в том, что страсть Кеннана к дореволюционной России и ее культуре была реальной и неизменной, она оставалась с ним до конца его дней.
В конце 20-х и начале 30-х годов, будучи амбициозным молодым сотрудником государственного департамента, Кеннан метался между Германией, Эстонией и Латвией, усердно работая над совершенствованием своего русского языка. С 1931 по 1933 год он служил на посту прослушивания Советского Союза в Риге. Затем последовал напряженный, волнующий и утомительный период работы в посольстве США в Москве под руководством довольно капризного посла Уильяма Буллита (William Bullitt). Костильола считает середину этого десятилетия периодом становления Кеннана. Он посвящает целую 48-страничную главу "Безумию 34-го года" и еще одну главу такой же длины 1935–1937 годам. Он написал, по сути, две небольшие "книги в книге", которые многое добавили нашему пониманию мировоззрения Кеннана. Молодой дипломат работал тогда до изнеможения, чтобы зарекомендовать себя главным экспертом по Советскому Союзу в американской дипломатической службе.
Кеннан дорожил отношениями с русскими как теплым и щедрым народом, но косо смотрел на марксистско-ленинскую идеологию, предполагая уже тогда, что русский коммунизм движется к распаду из-за пренебрежения к свободе индивидуального самовыражения, духовности и человеческому разнообразию. О западном капитализме он едва ли думал лучше: Кеннан критиковал его за системное и расточительное перепроизводство, грубый материализм и деструктивный индивидуализм. Он не любил и не доверял "грубой и неуклюжей" демократии в США и жаждал правления "разумного и решительного настроенного меньшинства".
Во время Второй мировой войны Кеннан служил сначала заведующим кадрово-административными вопросами посольства в Берлине, а затем, после краткого возвращения в Вашингтон в 1942 году, заместителем главы дипломатической миссии США в Лиссабоне. Его руководитель посол Берт Фиш (Bert Fish) вообще редко бывал в здании посольства, поэтому Кеннану приходилось вести переговоры о правах на базу на Азорских островах с премьер-министром Португалии Антониу де Оливейра Салазаром, чьим диктаторским, но антинацистским правлением Кеннан восхищался. И напротив, он разочаровался в военной дипломатии президента США Франклина Рузвельта. Кеннан выступал против требования президента о безоговорочной капитуляции Германии и Японии, поскольку это исключало возможность урегулирования военных действий путем переговоров. А вернувшись в посольство в Москве в середине 1944 года, он назвал наивной веру Рузвельта в то, что Соединенные Штаты могут рассчитывать на долгосрочное сотрудничество со Сталиным. Как тогда, так и позже, утверждает Костильола, Кеннан не смог обнаружить лежащий в основе реализма Рузвельта его проницательный взгляд на силовую политику, поскольку постоянно принимал публичные заявления президента за его личные взгляды. Он упустил из виду, в какой степени, несмотря на их разногласия, он и Рузвельт "были едины в подходах к вопросу о советских зонах влияния в Европе".
06.11.2022
Что касается последовавшей холодной войны, Костильола выражается недвусмыслено: Кеннан считал, что она не должна была случиться и, разразившись, не должна была длиться столько, сколько продлилась. Этот аргумент не настолько нов, как считает автор, но он безусловно, прав в том, что "история жизни Кеннана требует, чтобы мы переосмыслили холодную войну как эпоху возможностей для диалога и дипломатии, а не как неизбежную серию столкновений и кризисов, к которым мы пришли"
Тем более удивительно, что Костильола уделяет мало внимания резкому спаду в американо-советских отношениях, начавшемуся осенью 1945 года, когда две державы столкнулись из-за планов в отношении Европы и Ближнего Востока. Он мимоходом отмечает, что Кеннан "не знал, как быстро испортилась политика США в отношении России" в этот период, но мало делает для раскрытия этого важного момента. Никак не упоминается острый раскол между США и СССР из-за советской оккупации Ирана, и читатели ничего не узнают о решении Вашингтона, принятом в начале 1946 года, отказаться от сотрудничества с Москвой в атомной сфере. И если Кеннан действительно не знал о том, как быстро американские взгляды и политика менялись в течение года, то как объяснить эту его некомпетентность?
Статья "Х" как важная веха
Костильола, безусловно, прав, когда отмечает превращение Кеннана из противника переговоров с Кремлем в 1946 году в их сторонника в году 1948. Но об этой метаморфозе хотелось бы узнать у автора больше. Костильола вполне убедителен (хотя, особенно по сравнению с Гэддисом, и лаконичен) в отношении "Длинной телеграммы" и статьи "X", но хотелось бы более развернутого контекста, особенно в отношении 1947 года, когда появилась упомянутая статья. Кризисы в Греции и Турции, бушевавшие в том году, не обсуждаются и даже не упоминаются. То же самое касается и с выступления президента Гарри Трумэна на совместном заседании конгресса, на котором он попросил 400 миллионов долларов в качестве помощи для двух стран и сформулировал то, что стало известно как "доктрина Трумэна". Именно согласно ей Соединенные Штаты обязались "поддерживать свободные народы, сопротивляющиеся попыткам подчинения вооруженным меньшинствам или внешнему давлению". Никак не упоминается также и известный Закон о национальной безопасности 1947 года, который был тесно связан с предполагаемой советской угрозой и давал президенту значительно расширенную власть в области внешней политики.
Кеннан, как показывают другие источники, возражал против экспансионизма, содержавшегося в речи Трумэна и того, что она означала для политики. Но он решил не изменять статью "Х" — тогда еще находившуюся в стадии написания — подчеркнув лишь свое стремление к "ограниченной форме сдерживания". Появившаяся на страницах нашего издания в июле 1947 года под псевдонимом "Х" и заголовком "Источники советской политики", эта статья была широко воспринята как систематическое изложение последних мыслей администрации об отношениях с Москвой, поскольку ее автор описал политику "жесткого сдерживания, предназначенного для того, чтобы противостоять русским с неизменной контрсилой в любой точке, где они проявляют признаки посягательства на интересы мирного и стабильного мира". Казалось, что в этой своей публикации Кеннан говорил, что дипломатия — это пустая трата времени. Враждебность Сталина к Западу иррациональна, она не оправдывается никакими действиями США, и поэтому с Кремлем нельзя договориться. Нельзя было ожидать, что переговоры ослабят или ликвидируют эту враждебность и положат конец американо-советскому противостоянию. Советский Союз, писал Кеннан, "был фанатично убежден, что с точки зрения своей безопасности не может поддерживать с Соединенными Штатами постоянного modus vivendi (сосуществования), что желательно и необходимо, чтобы внутренняя гармония американского общества была нарушена, наш традиционный образ жизни был разрушен, а международный авторитет нашего государства подорван".
Тем напряженным летом 1947 года эти утверждения Кеннана, скорее всего, мало кого удивили среди тогдашних читателей журнала Foreign Affairs. Но американский истеблишмент того периода далеко не был убежден в их справедливости. Влиятельный обозреватель Уолтер Липпман (Walter Lippmann) выступил против статьи Кеннана в потрясающей серии из 14 материалов в The New York Herald Tribune в сентябре и октябре — в правительственных учреждениях по всему миру их внимательно проанализировали. Затем столбцы были сгруппированы в тонкую книгу, заголовок которой "Холодная война", собственно, и дало название этому периоду отчаянного соревнования сверхдержав. Липпманн не оспаривал утверждение Кеннана о том, что Советский Союз расширит свое влияние, если не столкнется с американской мощью. Но, по его мнению, угроза была прежде всего политической, а не военной.
Более того, Липпманн настаивал на том, что советские лидеры в Москве искренне опасаются за безопасность СССР и руководствуются главным образом оборонительной решимостью предотвратить возрождение германской мощи. Отсюда их стремление захватить контроль над Восточной Европой. Липпмана огорчило то, что Кеннан, а также Белый дом под руководством Трумэна, казалось, были слепы к этой реальности и к возможности вести переговоры с Кремлем по вопросам, представляющим взаимный интерес.
"История дипломатии — это по большей части история отношений соперничающих держав, не имеющих политического взаимопонимания и не откликающихся на призывы к общим целям. Тем не менее позитивные примеры были. Некоторые из них просуществовали не очень долго. Некоторые из них жили дольше. Для дипломата думать, что соперничающие и недружественные силы не могут прийти к соглашению, значит забыть, что такое дипломатия. Дипломатам было бы нечего делать, если бы мир состоял из партнеров, наслаждающихся политическим единомыслием и откликающимся на общие призывы", — писал он.
Липпманн добавлял, что сдерживание, предложенное Кеннаном, рискует втянуть Вашингтон в защиту неведомого количества отдаленных и нежизнеспособных частей мира. Военные действия в таких периферийных районах могут только привести к финансовому банкротству американского казначейства и в любом случае мало что сделать для укрепления безопасности США. Американское общество станет милитаризованным, и "заточенным" на то, чтобы вести "холодную войну".
Кеннан был уязвлен этим многоаспектным, многонедельным публицистическим броском Липпмана, который Костильола, как ни странно, подробно не обсуждает. Дипломат восхищался авторитетом Липпмана как, пожалуй, самого выдающегося внешнеполитического аналитика в Вашингтоне, и ему было лестно, что этот великий человек уделил так много внимания написанному им. Более того, он обнаружил, что согласен со многими взглядами Липпмана, в том числе в отношении преимущественно оборонительной ориентации Москвы и необходимости для американских стратегов различать центральные и периферийные районы мира. "Советы не хотят никуда вторгаться", — писал он в неотправленном письме Липпману в апреле 1948 года. Как он объяснил, его намерение в статье "X" состояло в том, чтобы сообщить своим соотечественникам о грядущем долгом периоде сложной дипломатии, в котором будет доминировать политическое искусство. Как только Западная Европа укрепится, заверил он Липпмана, могут последовать переговоры на качественно новых условиях.
В последующие месяцы Кеннан, ставший теперь директором недавно сформированного Штаба политического планирования в госдепартаменте, начал осуждать милитаризацию стратегии сдерживания и очевидный отказ от дипломатии в политике Трумэна на советском направлении. Он настаивал на переговорах с Кремлем, как ранее это делал Липпманн. Его влияние ослабло, Кеннан покинул правительство в 1950 году, вернувшись на дипломатическую службу: в 1952 году он недолгое время был послом в Москве, а затем при президенте Джоне Кеннеди длительный период служил в качестве посла в Югославии.
Вне служебной арены
Так началась вторая карьера Джорджа Кеннана в качестве историка и интеллектуала, занимающего исследовательский пост в Институте перспективных исследований в Принстоне. Она продлится полвека. Костильолу неизменно завораживают в этот период не столько сочинения Кеннана, сколько его глубокое и усиливающееся отчуждение от современного общества и напряженные усилия по сохранению своего наследия. Читатели почти ничего не узнают ни об американской дипломатии, ни о чрезвычайно важной критике Кеннаном того, что он назвал "моралистическим" подходом к внешней политике США, ни о двух томах мемуаров, первый из которых следует считать современной классикой. Костильола мало говорит об анализе Кеннаном военной интервенции США во Вьетнаме, но много пишет о его отвращении к студенческим протестам с их "дерзкими лохмотьями и прическами" против войны. Читатели заслуживают знать больше, например, о том, что дипломат-историк думал о кризисах вокруг Берлина и Кубы при Кеннеди в начале 60-х годов или о том, как он интерпретировал серьезное обострение напряженности между сверхдержавами при Джимми Картере в 1979–1980 годах.
С годами Кеннан все больше и больше чувствовал себя недооцененным. Несмотря на литературные премии и другие награды, не говоря уже о Президентской медали Свободы, врученной ему президентом Джорджем Бушем-старшим в 1989 году. Чаще всего он был Кассандрой, отчаявшейся из-за состояния мира и своего места в нем. Кеннан беспокоился о том, каким его запомнят. Думавший о том, чтобы получить в лице Гэддиса блестящего молодого историка в качестве своего биографа, Кеннан начал опасаться его, особенно когда стало ясно, что Гэддис не разделяет его невысокого мнения о политике США в период холодной войны в целом и ядерной стратегии при президенте Рональде Рейгане в частности. (Еще одно опасение Кеннана: он боялся, что Гэддис будет слишком занят другими делами, чтобы завершить работу вовремя, что позволит предположительно менее способным биографам — "неадекватным перьям", как назвал их Кеннан, — выйти на первый план.)
Даже распад Советского Союза в 1991 году не вызвал у Кеннана особого энтузиазма. В течение полувека он предсказывал, что этот день когда-нибудь наступит. Невозможно найти даже скудные свидетельства публичного или личного злорадства Кеннана по этому поводу. Только разочарование тем, что холодная война длилась так долго, и опасения, что Вашингтон рискует спровоцировать русский национализм и милитаризм своей поддержкой экспансии НАТО на территории бывшего СССР. Кеннан опасался, что результатом может стать новая холодная война. Осенью 2002 года, в возрасте 98 лет, он протестовал против того, что считал безрассудным стремлением администрации Джорджа Буша к войне в Ираке. История международных отношений США, сказал он прессе, показала, что, хотя "вы можете начать войну с определенными мыслями, ... в конце концов вы обнаружите, что боретесь за совершенно другие вещи, о которых никогда раньше не думали". Его тревожило то, что у администрации, похоже, не было плана относительно устройства Ирака после свержения Саддама Хусейна. Он сомневался в свидетельствах предполагаемого наличия в стране оружия массового уничтожения. Если уж на то пошло, утверждал он, если выяснится, что у Саддама действительно есть оружие или он вскоре его приобретет, то проблема, по сути, будет региональной, и никак не может считаться заботой Америки.
Все это время Кеннан осуждал то, что он считал насилием индустриализации и урбанизации над экологией, и призывал к восстановлению "правильных отношений между человеком и природой". При этом, как убедительно утверждает Костильола, он стал одним из первых и дальновидных сторонников защиты окружающей среды. И все это время его неприятие модернизма сказывалось в том, что он косо смотрел на феминизм, права геев и растущее этническое и расовое разнообразие в Америке. В какой-то момент Кеннан предположил, что возможно, только евреи, китайцы и "негры" сохранят свою этническую самобытность и используют свою силу, чтобы "подчинить себе и господствовать" над остальными нациями. "Кеннан был достаточно умен, чтобы ограничивать подобную расистскую чепуху своим дневником и обеденным столом, за которым корчили гримасы его взрослые дети", — язвительно пишет Костильола.
Тем временем давний скептицизм Кеннана в отношении демократии даже и не собирался ослабевать. "Люди не имеют ни малейшего представления о том, что для них хорошо, — ворчал он в 1984 году. — Предоставленные самим себе, они могут просто ринуться (и ринутся обязательно) в последнюю, совершенно катастрофическую и совершенно ненужную ядерную войну". Даже если бы им каким-то образом удалось избежать такого исхода, они доведут до конца разрушение окружающей среды, "что они и сейчас с энтузиазмом делают". В своей книге 1993 года "Вокруг скалистого холма", меланхолическом размышлении обо всем, что отравляет современную американскую жизнь, Кеннан призвал к созданию "Государственного совета" из девяти членов, неизбираемого органа, назначаемого президентом и отвечающего за консультирование по насущным среднесрочным и долгосрочным вопросам политики, без вмешательства hoi polloi (греч. "народ"; в английской интерпретации несколько уничижительное "массы" — Прим. ИноСМИ). Идея была в лучшем случае полусырой. Кеннан так и не понял, что американская демократия по своей сути представляет собой беспорядочное, раздробленное, плюралистическое сообщество с жесткими торгами, основанными на взаимных уступках, и с шумными "заинтересованными группами", борющимися за влияние.
В чем Кеннан действительно разбирался, так это в дипломатии и теории управления государством. Подобные его сочинения, как опубликованные, так и неопубликованные, исторические и современные, выделяются своей убедительностью, глубиной и блестящим изложением. Он не всегда был последователен. Многие его предсказания не сбылись. Но как критику милитаризации внешней политики США во время холодной войны и в последующий период Кеннану практически нет равных. Ибо он уловил явления, которые не утратили своей силы за почти два десятилетия после его смерти и связаны с ограниченностью американской мощи, с непреднамеренными последствиями войн, с важностью использования "доверительной дипломатии" с противниками для продвижения стратегических интересов США. Можно сказать, что понимание содержания жизни Кеннана "между мирами" по существу связано с пониманием роста и распространения американской мощи в прошлом столетии и ее правильного использования в нынешнем.
Фредерик Логвалл — профессор международных отношений и истории Гарвардского университета. Он является автором книги "Джон Кеннеди: взросление в американском веке, 1917–1956".
