Когда президент Трамп впервые встретился с Ангелой Меркель в марте прошлого года, мысли канцлера Германии были заняты Россией. В Вашингтоне звучали заявления о вмешательстве России в президентские выборы в США в интересах Трампа — и Трамп ничего не сделал для того, чтобы развеять опасения соседей России, вызванные его планами вновь наладить отношения с Владимиром Путиным, кремлевским автократом, которым он так открыто восхищался. Кроме того, он в принципе так и не отказался от своих публичных критических высказываний в адрес НАТО. Договор Америки с Европой об обеспечении безопасности действовал на протяжении семи десятилетий с момента его заключения после Второй мировой войны в качестве противовеса Советскому Союзу. Однако Меркель и многие другие теперь задавались вопросом, сможет ли НАТО выдержать двойные нападки — со стороны российского лидера, который уже давно считает альянс врагом № 1, и американского президента, который публично назвал альянс «устаревшим».
Так что Меркель к этой встрече подготовилась. Она получила соответствующие консультации и знала о неустойчивом внимании Трампа, и о том, что он предпочитает не длинные письменные комментарии, а визуальную информацию. Поэтому на встречу в Овальном кабинете она принесла иллюстративные материалы — карту Советского Союза 1982 года и налагаемую поверх нее схему текущей обстановки с указанием стран, находящихся в границах бывшего СССР, в которых путинская Россия ведет активную деятельность. «Азербайджан, Армения, Грузия, Молдавия, Белоруссия и Украина — он (Путин) либо пытается вернуть эти страны в свою вотчину, либо (если сделать это он не в состоянии) хотя бы сделать все возможное, чтобы эти страны были абсолютно непривлекательными для Запада», — сказал чиновник, знакомый с презентацией, организованной немецкой стороной. Эти государства, как известно, входили в состав Советского Союза до его неожиданного распада в 1991 году — резкого поворота в истории страны, который Путин назвал «крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века».
Согласно теории, которой придерживается Германия и к которой все чаще склоняются самые серьезные западные аналитики, Путин хочет «вернуться к старым добрым временам», как выразился чиновник. В первые несколько лет своего пребывания у власти Путин в основном занимался восстановлением российского государства в пределах существующих границ. Но в последние годы бывший оперативник КГБ, ставший сейчас президентом России, дольше других находящимся во главе страны со времен Сталина, решил вновь обратить свой взор на мир за пределами российских границ, стремясь по возможности восстановить позиции России как бесспорного тяжеловеса в регионе. Он в очередной раз превратил НАТО в главного противника России, изображая распространение альянса на восток и принятие в его состав таких восточноевропейских стран, как Польша и Прибалтика, входивших ранее в состав советского блока, как крайнее оскорбление
Более того, Путин демонстрирует свое намерение действовать в соответствии со своими взглядами, а не просто провозглашать их. Он уже использовал артиллерию и танки в Грузии и на Украине (на востоке которой сегодня продолжаются ожесточенные бои). Он применял тактику политической дестабилизации в сочетании с подкупом, пропагандой, кибератаками и экономическим давлением в каждой из стран, входивших в состав Советского Союза или находившихся под его контролем в составе Организации Варшавского договора. Пользуясь удобным случаем, он вмешивался в дела стран НАТО, в том числе и в президентские выборы в США. На Ближнем Востоке Россия вмешалась в дела Сирии, действуя на стороне своего давнего клиента Башара Асада, и оказывала тайную помощь талибам в Афганистане, что похоже на отголоски «опосредованных войн» в духе 1980-х годов.
Как сказали представители делегации Германии в тот мартовский день в Белом доме скептически настроенному американскому президенту, Путин «опять ведет холодную войну» — даже если мы на Западе ее не ведем.
Сегодня, менее девяти месяцев спустя, новая холодная война, о которой Меркель предупредила Трампа, кажется горячее, чем когда-либо. С обложек публикуемых в конце года журналов на нас смотрит грозным взглядом Путин, а в главных статьях ведутся пространные рассуждения о том, чего же хочет этот авторитарный кремлевский лидер — не говоря уже о загадочных отношениях с американским президентом. «Путин готовится к третьей мировой войне. А Трамп?» предостерег в декабрьском номере «Ньюсуик» (Newsweek) автор репортажа, давно работающий в Москве.
Ответ на этот вопрос (во всяком случае, на бумаге) утвердительный.
Действительно, в официальной Стратегии национальной безопасности США, опубликованной на этой неделе советником Трампа по национальной безопасности генерал-лейтенантом Гербертом Макмастером, содержатся именно такие воинственные предупреждения о России, которые, как опасались многие западные союзники вроде Меркель, никогда не прозвучат из уст представителей администрации Трампа. Россия и Китай являются «ревизионистскими» державами, говорится в документе, настоящими геополитическими противниками США, которые «бросают вызов власти, влиянию и интересам США», одновременно «пытаясь ослабить безопасность и свести на нет процветание Соединенных Штатов». За этими жесткими словами последовали некоторые реальные действия Вашингтона. Помимо прочего, США впервые одобрили поставки летального оружия на Украину в ее борьбе против пророссийских сепаратистов и объявили новый санкционный список США, в который включены такие россияне, как назначенный Кремлем авторитарный лидер Чечни. Россия со своей стороны сразу же осудила американский стратегический документ, назвав его «империалистическим» пережитком оторванной от реальности сверхдержавы, которая упорно отстаивает свое право действовать в одностороннем порядке на мировой арене.
Война (во всяком случае, словесная) похоже, снова началась.
Но, похоже, сам Трамп пока ее не ведет. В дни, предшествовавшие обнародованию стратегии, он разговаривал с Путиным по телефону не один раз, а два раза. Инициатором одного из этих телефонных звонков был Белый дом, а его целью, судя по всему, была демонстративная благодарность российскому президенту за публично высказанную высокую оценку эффективности экономики США в 2017 году при президенте Трампе. Президент выступил с речью, похожей на предвыборную и основанной на документе, который подготовила его команда специалистов в области национальной безопасности. Но в этой речи Трамп так и не назвал Россию «стратегическим противником», хотя его помощники, как пишет издание Bloomberg, обещали, что он это сделает. Зато президент расхваливал российско-американское сотрудничество, которое в минувшие выходные позволило предотвратить теракт в Санкт-Петербурге, отказался упоминать о вмешательстве русских в выборы и отметил, что он по-прежнему очень хотел бы наладить «великое партнерство» с Москвой, о котором, кстати, в почти 70-страничном документе нигде не говорится. Эти недавние «проявления любви» спровоцировали отличающегося здравомыслием Джеймса Клэппера, бывшего директора национальной разведки, который на этой неделе заявил, что то, как Путин манипулирует самолюбием Трампа, свидетельствует об его «умении обращаться с полезными людьми, и именно это он и делает с американским президентом».
Так это — новая холодная война или нет? И имеет ли это значение?
***
Новая холодная война — это не просто словосочетание, ставшее модным в 2017 году. Она уже более десяти лет является предметом споров, в результате которых каждые несколько месяцев возникает новая волна провокаций и взаимных обвинений между Россией и Западом.
Наберите сегодня эту фразу в «Гугл» и вы получите порядка 260 миллионов результатов. По теме «вторая холодная война» есть даже отдельная статья в «Википедии». Она была темой выдающихся лекций в Оксфорде и изрядного количества серьезных книг. Среди них — «Новая холодная война: путинская Россия и угроза Западу» (New Cold War: Putin's Russia and the Threat to the West, 2008) Эда Лукаса (Ed Lucas) и «Новая холодная война: революции, фальсифицированные выборы и трубопроводная политика в бывшем Советском Союзе» (The New Cold War: Revolutions, Rigged Elections, and Pipeline Politics in the Former Soviet Union, 2007) Марка Маккиннона (Mark MacKinnon). Лукас и Маккиннон — отличные корреспонденты, раньше работавшие в Москве и, как и я, жившие там на протяжении первых нескольких лет правления Путина. Оба писали, что он пришел в Кремль в канун нового 1999 года с мыслью именно о таком возрождении. И в своих книгах, в то время почти не замеченных политиками, они прослеживают первые признаки нового российского ревизионизма еще в самом начале правления Путина. Более того, Джордж Сорос, финансист венгерского происхождения, ставший в последние годы окончательным «глобалистским пугалом» ультранационалистического правого толка, через несколько недель после неожиданного восхождения Путина к власти написал эссе-предупреждение. «Кто потерял Россию?», — многозначительно спрашивает он в эссе, опубликованном в «Нью-йоркском книжном обозрении» (New York Review of Books) в 2000 году, точно предсказав, что Россия, упустив свою постсоветскую «историческую возможность», вскоре вернется к своему авторитарному прошлому.
Многие другие аналитики, наблюдающие за Россией, связывают начало этой новой холодной войны с более поздними событиями. В частности, они указывают на российское вторжение летом 2008 года в Грузию, бывшую советскую республику, после многолетней эскалации напряженности из-за двух пророссийских самопровозглашенных анклавов. Или же на возвращение Путина в президентское кресло в 2012 году, после перерыва, во время которого он занимал пост премьер-министра, чтобы обойти пункт российской Конституции, запрещающий занимать президентский пост более двух сроков подряд (срок с тех пор увеличили до шести лет). График поиска в «Гугл» по фразе «новая холодная война» представляет собой не прямую, а ломаную линию с резкими колебаниями. Она поднимается в период напряженности, а затем неизбежно идет вниз по мере того, как новости о России уходят с первых страниц газет, и западные комментаторы начинают анализировать другие угрозы.
На протяжении значительного времени правления Путина зачастую было трудно сказать, то ли мы завершаем холодную войну, то ли уже начинаем к ней возвращаться. На самом деле, четыре американских президента подряд — от Джорджа Буша до Барака Обамы — считали своей заслугой то, что, наконец, положили конец холодной войне. Они снова и снова предпринимали меры, чтобы свести холодную войну на нет после того, как она фактически завершилась вместе с распадом Советского Союза в 1991 году. При этом других беспокоило ее преждевременное возобновление. Возникавшие по этому поводу дебаты вызывали партийные политические разногласия в Соединенных Штатах в той же степени, что и любая новая стратегия Путина.
Поначалу новая холодная война вызывала обеспокоенность преимущественно среди американских левых, которые опасались, что ее начнет не Россия, а инстинктивно воинственное руководство американских служб национальной безопасности. По своей сути идея заключалась в том, что очередной ее виток могли бы спровоцировать, попросту цепляясь за старые привычки и руководствуясь старыми страхами, республиканские ястребы, которые привели нас на грань ядерного Армагеддона во время первой холодной войны. С приходом президента Обамы была выбрана более изощренная разновидность этого мышления — даже после того, как его первоначальная политика «перезагрузки» отношений с русскими закончилась обычными враждебными обвинениями. Обама утверждал, что Россия при Путине просто уже не имеет особого значения; теперь это была в лучшем случае второсортная региональная держава, которую стремительно обгоняли Китай с его растущей тихоокеанской мощью и США. Поэтому ее реваншистские хулиганские выходки — скажем, в Грузии или Сирии-вряд ли были главной геополитической проблемой.
Расхождение американцев во мнениях относительно России были очевидны в ходе президентской кампании 2012 года, когда Обама по-прежнему писал «некролог по поводу кончины» холодной войны, даже его оппонент республиканец Митт Ромни осуждал его за то, что он не воспринимает Путина достаточно серьезно. Во время вторых дебатов перед всеобщими выборами кандидаты столкнулись из-за заявления Ромни о том, что Россия представляет собой наибольшую геополитическую угрозу для США. Обама в ответ с издевкой сказал: «Ну да, назад в 1980-е — с их внешней политикой. Холодная война уже двадцать лет как закончилась».
В этом вопросе в дебатах победил Обама, но события подтвердили, что прав был Ромни. Когда в начале 2014 года Путин отправил российских «зеленых человечков» в Крым, вооруженный захват ими украинского полуострова стал первой насильственной аннексией территории в Европе со времен Второй мировой войны. С тех пор никто не говорит о великом, историческом окончании холодной войны. Сегодня разговоры о возврате холодной войне практически неизбежны — как в России, так и в США.
«Добро пожаловать во вторую холодную войну», — написал в «Форин Полиси» (Foreign Policy) аналитик в сфере безопасности Дмитрий Тренин, имеющий связи в московских политических кругах, сразу же после вторжения в Крым, выражая мнение, преобладающее сегодня и в Вашингтоне, и в Москве:
«Это будет началом нового периода, напоминающего в некоторых отношениях холодную войну, продолжавшуюся с 1940-х по 1980-е годы. Как и после обеих мировых войн, неспособность решить проблемы, порожденные несовершенным мирным договором, и полностью интегрировать в новую систему одного из бывших противников, влечет за собой новый конфликт — даже если крупной войны вновь удастся успешно избежать. Этот новый конфликт вряд ли будет столь же яростным, как первая холодная война; возможно, и продолжаться он будет не так долго; и, что особенно важно, он не будет главным конфликтом нашей эпохи».
Совсем недавно эту терминологию подхватил и российский премьер-министр Дмитрий Медведев. «Можно сказать и резче: мы скатились во времена новой холодной войны», — заявил он в феврале 2016 года — как раз в то время, когда Россия активизировала свое вмешательство в американские президентские выборы. И после этих выборов Вашингтон тоже взял эту идею на вооружение. За те без малого 20 лет, на протяжении которых я внимательно слежу за событиями в России, я никогда не слышала, чтобы столько американских чиновников в правительстве и вне его говорили на языке новой холодной войны. В наши дни, какую бы тему, связанную с Путиным, не рассматривали американские профессиональные наблюдатели-эксперты по России, в их рассуждениях неизбежно возникает слово «война».
***
Но правы ли они? Действительно ли это — новая холодная война, которая, судя по всему, обостряется как раз в то время, когда у нас на редкость «неподходящий» президент?
Я помню лишь последние этапы первой холодной войны, когда СССР уже был смертельно болен, хотя тогда мы об этом и не знали. В школе у нас не проводились учения на случай радиоактивного заражения, и я не смотрела с ужасом по телевизору, как ведущие новостей рассказывают о неминуемой угрозе ядерной войны, находящейся на Кубе — в нескольких сотнях миль от наших берегов. К тому времени я была достаточно взрослой и сама чувствовала холодную войну. Это была холодная война в духе эпохи Рейгана — с ее риторикой в отношении «империи зла» и толпами демонстрантов в Центральном парке, требовавших заморозить ядерные вооружения. Мы все смотрели по телевизору фильм «На следующий день» (The Day After) и нам снились кошмары о радиоактивных осадках, но вскоре даже страхи того, что произойдет страшная ошибка, просчет, из-за чего все мы погибнем, были в основном забыты. Вместо этого мы теперь были прикованы к экранам телевизора, наблюдая за «великим развалом» (намек на книгу Пола Кругмана "Great Unraveling", в которой автор критикует политику администрации Джорджа Буша, грозящую, по его мнению, экономическим кризисом — прим. пер.).
Как-то осенью (я тогда уже была старшекурсницей университета) я пошла к себе в общежитие, чтобы вздремнуть после обеда. Спустившись чуть позже в холл, я увидела, что охранник с радостью и изумлением смотрит по переносному телевизору, неожиданно появившемуся у него на столе, репортаж. Это было 9 ноября 1989 года — день падения Берлинской стены. Пока я спала, холодная война закончилась. Вряд ли в моей жизни был другой такой случай, когда, проснувшись, я узнавала такие приятные новости.
Мы с мужем переехали в Москву в качестве иностранных корреспондентов газеты «Вашингтон пост» (The Washington Post) в 2001 году — ровно через десять лет после распада СССР. Это был первый год пребывания Путина на посту президента, и страна жила в ожидании, не зная, какой курс он выберет. В то время еще можно было выдвигать правдоподобные доводы в пользу Путина модернизатора экономики, стремящегося приобщиться к благам глобализации. Но уже тогда было ясно, что Путин намерен восстановить центральную роль государства в жизни страны — после десятилетнего существования в России системы, которую он и другие считали демократическим «хаосом» и «беспорядком». В первый год пребывания на посту президента он постоянно сигнализировал о том, что выбрал именно эту повестку дня. Он показывал это всеми своими действиями, независимо от их масштаба — от захвата контроля над одним из первых в России независимых общероссийских телеканалов до восстановления советского гимна (после десятилетия, на протяжении которого России было настолько сложно определиться со своей национальной идентичностью, что в ее гимне слов вообще не было).
Я хорошо помню беседу с Александром Ослоном, кремлевским социологом, который входил в состав избирательного штаба Путина во время его первой президентской кампании. Ослон сказал мне, что он и другие считали приход к власти Путина или кого-то подобного ему, неизбежным в жизни страны. Тогда он привел метафору, сравнив этот процесс с рекой. «Если думать о политике и культуре как об огромной реке, и если есть человек, идущий против течения, то можно так плыть — но недолго», — сказал он. Борис Ельцин, первый в России постсоветский лидер и человек, ответственный (как и все остальные) за распад Советского Союза, уже вынашивал идею другого, более демократического будущего. Но это было напускным, неестественным, сказал мне Ослон в интервью для нашей книги «Возвышение Кремля. Путинская Россия и конец революции» (Kremlin Rising: Vladimir Putin's Russia and the End of Revolution). И вскоре река российской политики вернулась в свое естественное русло.
Именно Путин скорректировал этот курс, и он сделал он это как можно скорее, вернув Россию в русло ее авторитарного прошлого. У Виктора Черномырдина, одного из многих политиков, которые при Ельцине ненадолго занимали пост премьер-министра, после чего их сразу же увольняли, была известная фраза, которую россияне часто цитируют даже сейчас, чтобы показать постоянные и безуспешные попытки провести реформы. «Мы хотели как лучше, — неизменно повторял он, — а получилось как всегда». А в Вашингтоне Дик Чейни, ветеран холодной войны, ставший вице-президентом, тогда выразил это, наверное, еще более лаконично. На вопрос о том, что он думает о новом хозяине Кремля, он ответил, что как бы по-реформаторски ни звучали слова Путина, он всегда будет «КГБ, КГБ, КГБ».
К концу первых нескольких лет правления Путину удалось взять под контроль практически все центры оппозиционных сил, реальных и потенциальных. Эти годы были ознаменованы исчезновением независимых СМИ России, отменой региональных выборов, нейтрализацией федерального парламента, деприватизацией ценных нефтегазовых активов. Но наиболее зловещим признаком тех лет была беспощадная и варварская война против сепаратистов в Чечне.
Это было ужасное зрелище, вызывавшее досаду и беспокойство. С падением коммунизма и распадом Советского Союза в России не произошла демократизация, о которой мечтало и за которую пострадало так много людей. Но важно помнить, что первые годы пребывания Путина на посту президента — какими бы деморализующими и удручающими они ни были — были в основном посвящены внутренним проблемам. Даже те, кто в то время ясно представлял, к чему могут привести страну его риторика лидера, выступающего за сильное государство, и его сотрудники из служб безопасности, совершенно не осознавали, что ужесточение режима внутри страны неизбежно приведет к более агрессивной политике России на международной арене.
Сегодня, оглядываясь назад, я считаю, что Путин планировал это с самого начала. Но в то время это казалось невероятным. Возврат к политике конфронтации с враждебным Западом? Многое из того, что сначала говорили о новой холодной войне, казалось неправдоподобным и иррациональным, не говоря уже о том, что Россия выберет потенциально гибельный курс. Тогда казалось, что Путин заинтересован в экономическом росте со всеми его преимуществами, стремится к открытости для Запада и глобализации, а не избегает их. Казалось, он направляет в нужное русло стремление россиян присоединиться к семье народов — стать, наконец, как тогда постоянно говорили, «нормальной, цивилизованной страной». Я не знаю ни одной страны мира, где слово «нормальный» произносили бы так бы с такой мечтательностью, «вожделением» и нежностью в голосе — где это слово означало бы не оскорбление, а стремление, желанную цель. Когда в 2001 году мы приехали в Москву, Россия все еще вела переговоры о пересмотре задолженности СССР на более льготных условиях и выкарабкивалась из той экономической пропасти, в которой она оказалась в результате обвала рубля в 1998 году. Тогда многие россияне, уже пострадавшие от многолетней политической нестабильности и экономической разрухи на последнем этапе существования коммунизма, потеряли все скромные сбережения, которые им удалось накопить.
Так что мы не видели наступления холодной войны в полном смысле этого слова. Было гораздо проще предсказать приход Путина к авторитаризму, чем его жажду к зарубежным авантюрам. И хотя в своей риторике он всегда был склонен к национализму, когда мы приехали в Россию, еще проводились регулярные дружественные заседания Совета Россия-НАТО, и велись разговоры — пусть даже и надуманные — о том, что, возможно, в один прекрасный день Москва даже вступит в альянс. Поэтому неудивительно, что переговорщики, которые все еще приезжали в Россию из Вашингтона для обсуждения вопросов вооружений, казались мне ходячими анахронизмами. Они сохранили лексикон 1980-х годов и постоянно говорили о массе ядерных боеголовок. И были зациклены на ядерном оружии в духе Стрейнджлава (намек на американский сатирический фильм «Доктор Стрейнджлав, или Как я перестал бояться и полюбил бомбу» (Dr. Strangelove or: How I Learned to Stop Worrying and Love the Bomb), высмеивающий военные программы сверхдержав времен холодной войны — прим. пер.), которое, как было известно абсолютно всем, никогда не будет применено и так останется в своих ржавеющих пусковых установках.
***
Дискуссии по поводу новой холодной войны, как и использование самого термина, возобновлялись уже не раз. Но даже те, кто пропагандирует эту идею, обычно придерживаются мнения, согласно которому сегодняшняя холодная война не столь беспощадна, как первая: возможно, она и опасна, но она никогда не сможет привести к реальной войне. Это мнение одновременно вселяет тревогу и уверенность. Должна признаться, что в наши дни это выглядит как отрицание. Все чаще я задаюсь вопросом, насколько логично верить в то, что, поскольку война немыслима, она не может произойти. В современной истории есть масса примеров того, как то, что казалось немыслимым, все-таки произошло.
Другие утверждают, что новая холодная война не похожа на первоначальную холодную войну, потому в ней нет идеологической составляющей. Согласно этой точке зрения, сегодняшние напряженные отношения между США и Россией — это, как в комедии положений «Сайнфельд» (Seinfeld, 1989-1998), спор ни о чем: у Путина нет идеологической цели помимо возвеличивания российского государства, которым управляет он и его клан. Он не ищет единомышленников на Западе, а значит, он не способствует особому соперничеству между двумя системами. Анализируя события, которые повторяются уже как фарс, новая холодная война представляет собой просто реконструкцию событий в условиях коррумпированности и лицемерия и абсолютно не похожа на то, что Джон Кеннеди называл «долгой борьбой в сумерках… с целью защиты свободы в час наивысшей опасности». Ведь Путин не проповедует всемирную революцию, которая была ключевым элементом в доктрине советского коммунизма. Хотя своими заявлениями о традиционных ценностях, своей гомофобией, своими обвинениями (в духе идеологии «столкновения цивилизаций») по поводу орд джихадистов, ожидающих у ворот Европы, он и нашел сторонников-единомышленников, он не предлагает им ничего, кроме таких «радостей», как общие враги и троллинг в интернете. Во всяком случае, пока.
Однако есть и такие, кто придерживается другой точки зрения, согласно которой сегодняшняя холодная война может быть еще хуже, чем первая. Это объясняется не столько тем, что эта война может закончиться ядерным уничтожением, сколько тем, что (с учетом существующих взаимосвязей) мир, в котором мы сейчас живем, более опасен, что повышает опасность возникновения кризиса между двумя державами и увеличивает количество возможных областей конфронтации. Верно и то, что в нашей технологической среде появились новые серьезные уязвимости и новые условия для катастроф и трагических случайностей. Манипуляции общественным мнением с использованием целенаправленной политической рекламы в «Фэйсбуке», были, наверное, самыми «безобидными» из этих бед. А как насчет атаки беспилотника неизвестного происхождения, в котором что-то пошло не так в какой-нибудь горячей точке на Ближнем Востоке? Или проводимая Россией атака на системы безопасности, которая оказывается лишь шпионской операцией против тысяч компьютеров в государственных учреждениях и структурах США? Тем более что это — не гипотетические новые проблемы, а реальные, о которых сегодня сообщают все СМИ. А теперь представьте себе те проблемы, которые могут возникнуть. В нашем мире причин для беспокойства предостаточно.
В какой бы сфере не возникало противостояние, все меньше остается сомнений в том, что Путин и его кремлевские советники считают сегодняшнее многополярное «поле игры» прекрасной возможностью противостоять американской сверхдержаве, бросать ей вызов, презирать ее, высмеивать ее и даже усмирять. Через двадцать с лишним лет после того, что они считают своим унизительным поражением в холодной войне, путинисты нашли политические и геополитические возможности для того, чтобы выместить свою злость и обиду. Посмотрите, сколько различных фронтов они уже открыли в ходе этого нового противостояния, и не в последнюю очередь — «цифровой» антидемократический фронт, на котором они совершили атаки с целью подорвать честность и репутацию избирательного процесса в различных западных странах, в том числе и в нашей. На этот раз Россия, похоже, ставит своей целью не достижение господства, а создание хаоса. Ее цель — не уничтожить нас, а ослабить нас и привести в замешательство.
И все же, на мой взгляд, историческая аналогия, которая ближе всего Путину — это не двухполярный мир времен холодной войны, а имперское соперничество великих держав XIX века. На протяжении всего своего президентства Путин в одинаковой степени обращается к царским символам российского величия и распространяет советскую ностальгию. И на международной арене он действует не как идеолог большевистского типа, а выбрал себе образ реалиста, говорящего правду. Идеал, к которому он больше всего стремится — быть не столько воплощением Сталина, сколько современным воплощением одного из представителей династии Романовых. Свидетельством этого является императорский дворец в Санкт-Петербурге, который он реставрировал для себя сразу же, как стал президентом, и те похожие на мифы высказывания о русском величии, с которыми он обращается к народу.
Несколько лет назад я брала интервью у «грозного» министра иностранных дел Сергея Лаврова. Лавров неоднократно и несколько неожиданно упоминал в качестве своего образца для подражания российского министра иностранных дел XIX века Александра Горчакова. Сегодня он почти никому не известен, но прежде он был легендарной фигурой в Европе — ему удалось восстановить великодержавный статус России после унижения, которое она испытала во время Крымской войны. «Россия не сердится, Россия сосредотачивается», — написал он в одном из своих знаменитых циркуляров.
Смысл высказываний Лаврова был ясен, во всяком случае, задним числом: Россия сосредоточилась после унижения, связанного с распадом СССР. В нашем интервью (которое он резко прервал, выйдя за дверь) он охарактеризовал путинскую Россию как восстановленную Россию. Теперь она была готова к новой и гораздо более «решительной» внешней политике. «Сегодня это — совсем другая страна, — сказал он. — И, конечно же, теперь мы сможем уделять больше внимания защите наших законных интересов в тех районах, в которых мы отсутствовали довольно долгое время после распада Советского Союза».
Районами, которые он упомянул, были Африка, Латинская Америка и Азия — попросту говоря, весь остальной мир. Хотя в то время мне это показалось жутким и зловещим, я не понимала, насколько подробно была сформулирована услышанная мной доктрина. Разговор состоялся зимой 2013 года в личном конференц-зале министра на седьмом этаже старой московской сталинской многоэтажки — здания Министерства иностранных дел России. Практически ровно через год произошло вторжение в Крым.
***
События 1989 года, когда пала (Берлинская) стена и распался социалистический лагерь, стали началом периода, характеризовавшегося большим оптимизмом. Подобному мне выпускнику университета, вступающему в такой мир, было нетрудно перенести ощущение непрекращающегося торжества свободы во взрослую жизнь с ее испытаниями и превратностями. Сегодня же, в эпоху Трампа, мы живем в совершенно другое время. Теперь мы говорим о конфликте и конфронтации — об окончании, а не о начале. Короткий эксперимент России со свободой закончился, победное шествие демократии обращено вспять, а Путин этой осенью даже превзошел Леонида Брежнева по продолжительности пребывания у власти. Началась новая эпоха российского шовинизма и агрессии. Поскольку правление Путина в обозримом будущем не закончится, и на март назначены очередные фиктивные президентские выборы, у него будут все возможности продолжить свою кампанию по восстановлению былой империи, и вернуть России статус великой державы, который, по его мнению, является ее неотъемлемым правом.
Как должна реагировать Америка? Во-первых, она должна правильно определить угрозу и точно охарактеризовать геополитическую реальность. Слабость, которую испытывает Трамп к авторитарным личностям вообще — и к Путину в частности — не способствует прояснению и стабилизации нашей политики. Оптимальным сценарием (или хотя бы сценарием «самого лучшего, что мы можем сделать») вполне может быть возвращение к политике сдерживания, которой мы следовали два-три десятилетия назад. Мы можем взаимодействовать с нашими европейскими союзниками и действовать с их помощью, укрепляя НАТО, поставляя оружие Украине, ослабленному воюющему государству. И во многих отношениях это — именно та политика, которую предлагает и выдвигает на передний план формирующаяся в администрации Трампа команда специалистов по вопросам национальной безопасности. Хотя совершенно ясно, что сам президент вряд ли искренне поддерживает эту политику.
Кроме того, даже если бы Трамп и изменил свою «оптимистичную» точку зрения и воспринимал бы Россию так же, как и его советники, он и та Америка, которую он возглавляет, вряд ли смогли бы сделать что-то особое. Его внешняя политика, основанная на принципе «Америка — прежде всего», ориентирована на внутренние интересы страны и на политическую ситуацию в США. И даже те, кто, сидя у себя в Берлине или Брюсселе, или же (если на то пошло) в недрах находящегося в осаде американского государственного аппарата, предупреждают о геополитическом возвращении России, не могут предложить никакого нового всеобъемлющего плана противодействия Путину. Их предложения, даже если их искренне и энергично поддержит американский президент (который до сих пор ничего кроме похвалы в адрес своего российского коллеги ничего не произносил), представляют собой немногим больше, чем бездействие и сохранение существующего положения.
Поэтому важно не допустить ошибки: после окончания первой холодной войны прошел не один десяток лет, и мы опять тянем время, занимая выжидательную позицию. Опять разводим руками, наблюдая за тем, что происходит на восточных границах Европы, и бросаем россиян на произвол судьбы. С 1991 года краеугольным камнем американской политики была интеграция России с Западом. Сделать это не удалось, эта политика оказалась несостоятельной. А нового плана нет.
Зато есть конфликт, который существует везде и нигде, и никто не даже может сказать наверняка, что мы воюем. Когда я думаю о миллионах людей, погибших во время сталинских чисток, и о тех, кого позднее застрелили при попытке сбежать из-за Берлинской стены, кажется неправильным называть это новое противостояние так же, как и прежнее. Но дело — не в его названии. Дело — в том, что оно существует.
